— И зачем ему твоя кузня? Не всем же ковать железо! — говорила мать. — Дажеть не верится, что Сеня — моя кровушка. Помню, на свет появился такой же, как все малютки, а зараз погляди на него, какой стал…
— И не удивляйся, мать, — рассудительно отвечал Афанасий Лукич. — Все детишки рождаются одинаковыми, и ни на одном из них, шут их побери, не написано, что из него со временем произрастет: полезный злак или бурьян бурьяном. Вырастет то дите, тронется, поплывет по жизни-океану, покидает жизнюшка из стороны в сторону, как зернину в решете, и вот после зтого из него выходит либо человек, либо хамлюга… Так что наша кровушка, мать, тут еще не самое заглавное.
— И не скажи, — не соглашалась Фекла. — А приветливость у Сени, а улыбчивость откуда? От меня… Ты же знаешь, какая я была в молодости развеселая… Или чуприна черная а глаза голубые, небо, да и только. Чья чуприна? Чьи глаза? Мои!
— Ну, ладно, ладно, пусть будут твои… Спи.
В отцовскую кузню Семен заходил часто. Нравились и звон наковальни, и запах курного угля, и тяжкое посапывание меха. Афанасий Лукич стоял у верстака, нарезал в гайке резьбу. Радовался старик, что вот наконец и собрались в кузне все его сыновья. У горна находился старший, Ульян. Кожаный, побитый искрами фартук облегал его плотную, коренастую фигуру. Сильные, поросшие курчавой шерстью руки были оголены выше локтей. Угольное пламя озаряло худое скуластое лицо, строгие глаза. Осенью Ульян женился на трак-товской девушке Вере и еще никак не мог привыкнуть к своему женатому положению. По этой причине был излишне мрачен, задумчив, хотел казаться таким же серьезным, как и все женатые казаки. Говорил скупо, рассудительно. В горне накалялся толстый округлый обрубок железа. Тяжело, словно загнанный конь, вздыхал мех, трубную пасть острыми языками лизало пламя. Ульян поворачивал обрубок, держа его длинными щипцами. Андрей положил на плечо пятикилограммовый молот с натертой ладонями рукояткой и ждал команды. Не утерпел Семен и попросил молот. Андрей с улыбкой взглянул на Ульяна. Тот подмигнул: дескать, отдай молот, пусть студент потанцует возле наковальни… Тут же Ульян выхватил из огня окутанное искрами железо и бросил его на наковальню. Раскорячиваясь и приседая, крикнул:
— Ну, Сеня, взялись!
Частым переплясом заиграли молотки. Тот, что у Семена, падал редко и тяжело, звук его был глухой, а тот, что у Ульяна, молодцом выплясывал, ударяя то по наковальне, то по железу, заливаясь протяжным звоном. Старый Маслюков искоса поглядывал на Семена, видел, как тот неумело поднимал молот. Отец только покачал головой и спрятал усмешку в курчавой, продымленной бороде. Видя, что Ульян злится и что железо, не поддаваясь слабым ударам, темнеет, отец толкнул Андрея. Тот выхватил у Семена молот и крикнул:
— Братушка! Погляди, как надо бить! Вот так, вот так…
— Это тебе, Сеня, не книжки читать, — заметил Ульян, положив железо в горно. — Тут требуется и силенка и ухватистость. У Андрея это получается…
— Нету у Семена сноровки, — сказал отец. — Дело ему непривычное.
После ужина Семен и Андрей собрались на гулянку. Над Трактовой кружился снег, видимый на свету возле окна. На улице, несмотря на снег, играла гармонь, слышались девичьи припевки, тихие, приглушенные темнотой и метелью… Афанасий Лукич сидел на стульчике возле порога, курил, пуская дым в приоткрытую в сенцы дверь. Когда Семен и Андрей хотели выйти из хаты, старик встал и сказал:
— Куда собрались, братовья?
— Пойдем, батя, попарубкуем, — ответил Семен.
— Идите, идите, пока годы молодые, — согласился старик. — Только, слышишь, Семен, не сманивай Андрея в город.
— Я не сманиваю, батя, — сказал Семен. — Но учиться Андрею нужно. Молотобоец он хороший, силенка у него имеется, а вот ума…
— И ума хватит, — перебил Афанасий Лукич. — Ежели все станут грамотными да образованными, то кто, скажи, будет работать? Хватит и того, что в роду Маслюковых возы-мелся один ученый… Чего еще? Мало, а?
— Да, батя, мало…
— А я скажу, немало, — стоял на своем отец. — Я так, сыну, сужу: ученых на свете уже много есть, а еще больше их расплодится в будущем. Так что всем и дела не отыщется. Нехай твой брат обучается работе не головой, а руками. Познает кузнечное мастерство, вот и будет у него на всю жизнь живая копейка. Кузнечное дело горячее и завсегда в жизни потребно… Без кузнеца людям не прожить.
Семен промолчал, не стал спорить с отцом. Братья вышли из хаты. Пушился снег, не снег, а вата развешена на плетнях, на крышах, на деревьях. Семен был без шапки. Снежинки засевали его цыганскую чуприну. Андрей поверх кубанки повязал башлык. Закурили, постояли возле ворот, как бы обдумывая, куда идти. Замерла гармонь, умолкли девичьи голоса. Стало так тихо, что, казалось, было слышно, как на плечи садились снежинки.
— Семен, батю не расстраивай, — сказал Андрей, когда они шли по улице. — Он влюблен в кузнечное дело, да и на рабфак я все одно не поеду.
— Почему? Чудак!
— Учись один. Ты к этому способный. Да и прав батя, жизнь у ученых, по всему видно, будет сильно затруднительная, насидятся, бедняги, без дела.
— Отец рассуждает со своей колокольни, — ответил Семен. — А она у него низенькая…
— Через год стану кузнецом, — говорил Андрей, не слушая брата. — Женюсь. Отойду от батька и заживу сам себе хозяином.
— Ну что ж, живи, — согласился Семен. — А на ком думаешь жениться? Не секрет?
— Есть у меня одна зазнобушка… Раису Карташову знаешь?
— Нашу соседку? Тонконогую девчушку?
— Ее… Верно, была тонконогая, а стала во всей форме. — Андрей помолчал, гордо подняв закутанную башлыком голову. — Зараз Рая — красавица на всю Трактовую… И работящая такая, Сеня, ухватистая… Вот мы с ней и заживем припеваючи…
Глава 10
Обычно днем Семен читал или уходил бродить за Кубань. По вечерам зачастил на гулянки.
— Хоть тут, в станице, мамо, попаруб-кую, — говорил он. — А то во время учебы да и после учебы уже не доведется.
Мать кивала, соглашалась.
— И хорошо, Сеня, что ходишь на гулянки. Может, невесту облюбуешь?
— О невесте думать, мамо, рано.
— Отчего рано? Ох, гляди, сыну, чтоб не опозднился!
В Трактовой, как и во всех станицах для зимних гулянок парни в складчину нанимали хату. В эту зиму трактовские парни и девушки собирались на краю станицы у пастуха Силан-тия. Разумеется, не со всей станицы, а только с той ее половины, которая называлась Закур-ганной. Добрая половина Трактовой лежала за двумя курганами — отсюда и название.
Платили Силантию не деньгами, а натурой: мукой, яйцами, маслом, салом, картошкой. Неказистая хатенка Силантия по-старушечьи гнулась под прелой соломенной крышей. В ней было две комнаты: небольшая, похожая на чулан, и побольше. В той, что побольше, и собирались по вечерам закурганцы. В нее вели просторные сенцы, зимой и летом пахнущие мышами и квашеной капустой. В любой час суток в сенцах густела такая темень, что можно было и покурить тайно, привалившись спиной к стене, и приголубить в углу, если случится, какую девушку, и можно поручиться, что никто этого не увидит.
В чулане ютился Силантий с женой, а по соседству, через стенку, до рассвета горланила гармонь и стонал земляной пол от усердных ударов каблуков. Удивительно было то, что Силантий обычно спал мертвым сном: ни страдающий голос гармошки, ни шум молодых голосов, ни крики, ни даже свист разгулявшихся парней не в силах были нарушить сладкий, как у младенца, сон пастуха. «Как заслышу гармошку и девичьи песни, так сразу тянет меня к подушке, — говорил Силантий, смешно подмигивая косым глазом. — За стенкой они чертуются, аж небу жарко, а я так сладко сплю, как то убаюканное мамкой дитё… Так что у меня двойная выгода: и прибыль в натуре имею, и сон выходит преотличный…»
На вечеринке все казалось Семену привычным и знакомым. За два года, правда, одни девушки и парни успели выйти замуж или жениться, другие — подрасти и занять на гулянке их места, но эту перемену никто не замечал. Все, что касалось распорядка и обычая гулянки, осталось неизменным. Так же, как и прежде, в тесной комнате копилась духота, и так же, задыхаясь, страдальчески подмигивала лампа, подвешенная к потолку. Все так же парни лихо «выбивали» барыню, и так же, как всегда, в моде были «страдание» и полька-бабочка; и так же обильно лежала на полу подсолнечная лузга — не было такой девушки, которая не принесла бы в платочке сладко поджаренных семечек. И так же, как и два года назад, играли «в пояса».