Из этого беглого очерка видно, что русская классическая литература отнюдь не является апофеозом гегемонной маскулиности. Сняв фигуру отца с величественного пьедестала, она приоткрывает его человеческие слабости и педагогическую неумелость, которые в интимной среде проявляются ярче, чем в официальных отношениях. Даже говоря о заведомо отрицательных типах, русская литература вызывает к ним не ненависть, а жалость. Может быть, именно в этом и заключается ее сила?

Поскольку отцовство привычно нормативно ассоциируется с властью, люди склонны видеть в нем нечто монолитное и монологическое. «…Случайность современного русского семейства, по-моему, состоит в утрате современными отцами всякой общей идеи в отношении к своим семействам, общей для всех отцов, связующей их между собой, в которую они бы сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь» – писал Достоевский (Т. 23. С. 27). Но где и когда существовала такая общая идея, и в чем именно она состояла? Не исключено, что именно аморфность «идеи отцовства» побуждает мужчин индивидуализировать свои отцовские практики, делая взаимоотношения с детьми откровенно проблемными, но зато более разнообразными и гибкими.

В какой-то степени это касается и материнства. В ценностной символике России материнство занимает особое место – представление о России как о матери, особая роль Божьей матери для православного сознания и т. д. Но воплотились ли эти идеи в классической русской литературе? Галина Брандт в этом сомневается (см.: Брандт, 2006).

По словам Брандт, «блестящая вереница женских образов от Татьяны Лариной до трех сестер представляет собой один из самых мощных нарративов всей русской культуры. Жертвенность, готовность к духовному подвигу, глубина чувств, простота и ясность мысли, наконец, красота душевная, духовная, физическая – все это „русская женщина“, но все эти замечательные качества проявляются в ней на литературном пространстве не как в матери, а как в любящей и/или страдающей в „отсутствие любви и смерти“ женщине. Матери, конечно, в русском романе присутствуют, и в немалом количестве, но не этими образами… фундирована символика „русской женщины“». Русские классики воспевали не столько материнство, сколько женственность, во всем объемном ее значении – от физической привлекательности до нравственного совершенства. Не случайно едва ли не апофеозом развития женской темы в русской литературе XIX века стали тургеневские девушки. Есть хотя бы одно описание матери, которое по силе воздействия было бы равным тургеневским героиням? Даже у Толстого, который постоянно апеллировал к материнству как основному назначению женщины, это главное призвание женщины оказывается вытесненным на обочину авторского внимания. Из центральных образов толстовских матерей самый «прописанный» – Долли, но он не стратегический, «не обладает должной энергетикой. В трагической истории Анны Карениной материнство присутствует скорее как императив, в фокусе внимания отношения с двумя мужчинами. И вся прелесть Анны – автор буквально заражает читателя своим откровенным любованием ее блестящих глаз, черных завивающихся волос, полных рук – прелесть совсем не материнская».

На мой взгляд, здесь есть серьезная проблема. Для определения специфики «русского» отцовства и материнства нужны обстоятельные сравнительные исследования, причем сравнивать нужно не столько ходячие стереотипы и художественные образы, сколько конкретные родительские практики, с учетом того, кто (мужчины или женщины, родители или дети) и в каком контексте их описывает. Сегодня я таких исследований не знаю.

Изменения в характере отцовства – один из аспектов эволюции мужского семейного статуса. Выше, в главе третьей, я уже говорил об изменениях гендерной структуры семьи. Как это сказывается на ее социально-педагогических функциях, и какую роль в их осуществлении играет отец? Начнем с западных стран, где эти тенденции проявились раньше, чем в России.

Возникшие или обострившиеся в ХХ в. социальные проблемы, от которых зависят исторические судьбы отцовства, обусловлены целым рядом глобальных процессов: снижением рождаемости, ослаблением института брака, уменьшением потребности в семье и в отцовстве, ростом числа холостяков, неуверенностью мужчин в собственном отцовстве, повышением требований к качеству отцовства, изменением критериев «хорошего» и «плохого» отцовства, усилением критического отношения к отцовским практикам в семье и на макросоциальном уровне (например, в СМИ).

В зеркале социальной статистики ярче всего отражается рост нестабильности брака и связанной с ним безотцовщины. По данным статистического департамента Еврокомиссии (Евростат), в 2004 г. в Евросоюзе число заключенных браков составило 4,8 на 1 000 человек населения, а число разводов – 2,1. Каждый третий ребенок в ЕС рождается вне брака (Демоскоп Weekly. № 247–248. 22 мая – 4 июня 2006).

Сходные тенденции наблюдаются в США и в Канаде. В Канаде доля детей, рожденных в браке, уменьшилась между 1983–1984 и 1997–1998 гг., с 85 до 69 %; все больше канадцев предпочитают законному браку незарегистрованный союз: доля детей, рожденных в таких парах, выросла с 9 до 22 %.

Наличие общих тенденций не исключает существенных различий между странами (Andersson, 2002; Kiernan, 2004). В США очень велика доля детей, рожденных одинокими матерями, а также вероятность для детей пережить развод своих родителей и жить в приемных семьях. В Европе большинство детей рождается в браке или как-то иначе оформленном союзе и проводит все свое детство с обоими родителями, но в разных странах стабильность брака сильно варьирует, а там, где брак уступил место сожительству, вероятность распада союза повышается.

По сравнению с прошлым, у современных мужчин и женщин заметно ослабла мотивация как к вступлению в брак, так и к деторождению. Вследствие эмансипации сексуальности от репродукции, символическим показателем «мужской силы» давно уже стало не количество произведенных на свет детей, а сама по себе сексуальная активность. В ситуациях, когда деторождение было выгодно мужчинам (например, при распределении земли в общине по душевому принципу) или хотя бы не сопряжено с личной ответственностью, эти моменты не различались, но в повседневной жизни, как в браке, так и вне его, мужчина привык заботиться о том, как удовлетворить свои сексуальные потребности, не становясь отцом. Появление в конце ХХ в. женской гормональной контрацепции позволило мужчинам переложить эти заботы на плечи самих женщин, но одновременно дало женщинам дополнительную власть. Сегодня сексуально образованная женщина может принять важнейшее репродуктивное решение без согласия и даже без ведома своего партнера, что порождает целый ряд сложных моральных и юридических вопросов, связанных с установлением отцовства.

Еще один источник мужской неуверенности – генетическое определение отцовства, благодаря которому некоторые мужчины узнают, что воспитываемые ими дети на самом деле зачаты не ими. В среднем, доля таких детей, по подсчетам Джона Мура, составляет 3,7 %, то есть почти каждый 25-й ребенок появляется на свет не от того мужчины, который считается его отцом (см.: Geary, 2006). Получается, что детей не обязательно иметь, трудно содержать, легко потерять и в придачу они могут оказаться чужими.

Ослабление родительской мотивации неравномерно в разных странах. В среднем по Европе, не хотят иметь детей меньше 10 % опрошенных, но в Западной Европе (Германии, Нидерландах и Бельгии) их доля существенно выше.

Возлагать ответственность за снижение потребности в детях исключительно и даже преимущественно на мужчин нет оснований. По данным двух американских национальных опросов (National Survey of Families and Households, 1987–1988, 10 648 респондентов, и General Social Survey, 1994, 1 395 респондентов) по сравнению с 1970 г. бездетность стала для американцев более приемлемой. Почти пятая часть опрошенных не согласились с традиционными нормами, ставящими родительство выше бездетности, и две пятых ответили на этот вопрос нейтрально. С суждением, что бездетные взрослые могут иметь более насыщенную и яркую жизнь, согласились или заняли по отношению к нему нейтральную позицию 86 %. При этом женщины, особенно с высшим образованием, принимают, хотя не обязательно одобряют, идею бездетности чаще, чем мужчины, которые настроены более пронаталистски (Koropeckyi-Cox, Pendell, 2007а, 2007б). Эту тенденцию, связанную с ростом женского образования и вовлечением женщин в трудовую деятельность, демонстрируют и другие исследования. Впрочем, гендерные различия в этом вопросе тесно связаны с целым комплексом социокультурных факторов.