Вроде верно Беляна подметила, а все же плохо мне спалось. Все казалось, бродит под окном темный незнакомец, прислушивается да принюхивается, будто не человек он, не зверь – нелюдь какая-то… Ночью так намаялся, что к утру уже во всем с Лисом соглашаться стал – и что поездка эта никому не нужна была, и что зря вчера не уехали, и даже что сам я – пустомеля дурной…
Лошадка шла ходко, и людей встречалось немного – Рано выехали, до свету. Уж и городские ворота показались… Лис расслабился, отпустил вожжи, и вдруг метнулся прямо перед лошадиной мордой вчерашний незнакомец, цыкнул звонко. Донка пряднула ушами, рванулась в сторону. Лис заорал, поднимаясь, да поздно – полетела с телеги поклажа прямо на бражку воев, стоявших в сторонке. Пока Лис успокаивал лошадь, а я в поисках темного по сторонам озирался, Медведь поднял с земли упавшую Беляну и подошел к воям:
– Простите, люди добрые. Не привыкла наша лошаденка к городам…
Понял я, что случилось непоправимое, только когда осекся Медведь на полуслове да ахнула приглушенно Беляна, зажимая, ладонью рот. А когда разглядел, на кого свалилось наше добро, то и сам чуть не вскрикнул…
Стоял перед нами, тараща изумленные глаза, Микола. Тот самый, с которым в позапрошлую осень поцапался Медведь, тот, из-за кого нас в темницу Меслава упрятали. Жаль, не только мы памятливы оказались – он тоже.
– Вяжи их! – заорал стоящим рядом приятелям. – Это болотники! Гуннаровы убийцы! Меслав их уж второй год ищет!
– Был ты стервецом, – огрызнулся Медведь, – им и остался. Никого мы не убивали и Гуннара этого вовсе не знаем.
Уж лучше бы он не словами отвечал, а ударами. Тогда, глядишь, и раскидали бы Дубовницких воев, утекли за ворота, а там – ищи ветра в поле…
Но дружинники свое дело знали – ощерились мечами, а один дернул к воротам, и засипели, сходясь, тяжелые створы – заперли нас в городище. Беляна первая поняла – лучше добром сдаться, наши проступки – дело прошлое, может, сговоримся полюбовно с Меславом, а то и откупимся…
– Вяжите. – Порхнули тонкие руки под оскаленные мечи. А за ней следом бросили оружие братья-охотники. Да и мне выбор был небогат…
Дубовники – не Ладога, городище подневольный. В самом городище не убили мы никого, крови не пролили, а за старую обиду должен был с нами сквитаться не городской люд, а Ладожский Князь. А до того городской старейшина разбирал – не наклепали ль на честных людей напраслину. Светозар-боярин стоял старшим над Дубовицкими воями, к нему-то нас и притащили.
Сидел боярин в светлой горнице, по обе руки от него два воя. Оба из нарочитых мужей. Красивые, холеные, золотом да каменьями с головы до пят обвешанные. Светозар отличался от них – одевался просто, только ткань на его рубахе была недешева и оружие блестело замысловатой вязью по рукояти. Я Князя не боялся, так и боярину без страха в глаза глянул. Думал, увижу в них напыщенную спесь, а увидел строгость да вдумчивость. Нет, такой зазря не засудит. Его бы Меславу в советчики, когда будут наше дело разбирать, правых-виноватых искать…
– Вы ли те, кого Меслав разыскивал? – спокойно спросил боярин.
Потекла по горнице густая плавная речь – не соврать, не выдумать… Да и надоело таиться от всех, будто и впрямь мы чего дурное замышляли…
– Мы, – ответила за всех Беляна. И не побоялась же сурового боярского взгляда!
– Только никакого Гуннара мы не знаем и его не убивали, – добавил Медведь.
– Разве не вы два лета тому на Княжью ладью налетели? – вкрадчиво зашелестело сзади.
Повернулся я на голос и остолбенел. Стоял в темном углу вчерашний незнакомец, прожигал огненными глазами.
– Мы, но…
– Ах, дурно лгать боярину! – перебил незнакомец. Прошел крадущимся шагом, встал за спиной Светозара, руки на плечи двум разряженным воям положил, будто оперся на них: – Казнить их надобно, боярин. А то утекут из темницы прежде, чем о них Меслава известят. Из Ладожской-то утекли… Светозар покачал головой:
– Может, не затем их искали, чтоб казнить. Велено словить было, а не жизни лишить. Спешить некуда, дождемся Княжьего слова.
– Что ж вы молчите, хоробры?! – перекинулся на сидящих рядом с боярином незнакомец. – Не ваших ли друзей они опозорили, не их ли кровь пролили на той ладье?
И вновь склонился к Светозару, зашептал:
– И стоит ли такой малостью Меслава беспокоить? Он, небось, другими делами занят…
Смотрел я на темного и понять не мог, чего это он так смерти нашей добивается? Ведь не встречались даже никогда… И откуда только выбрался этакий червяк, из какой помойной ямы?!
А он меж тем совсем над боярином навис, шептать стал тихо, едва слышно. У Светозара глаза помутнели, словно кувшин медовухи выпил, сошлись соболиные брови на переносье, будто силился боярин понять что-то, а не мог.
– Не слушай, боярин!! – Беляна рванулась вперед, крикнула звонко, аж золотые украшения нарочитых зазвенели. – Ворожит, подлый! Заставляет ему верить!
Отшатнулся темный от боярина, глаза сжались в узкие щелки, казалось, откроет рот – и выметнется из него тонкое змеиное жало. Однако не выметнулось, лишь засипел тонко:
– Видишь, какой поклеп возводят… Казнил бы ты их, боярин.
Но Светозар просветлел, успокоился:
– Нет. Пошлем к Меславу гонца, пускай сам решает, что с ними делать. А пока – в темнице посидят, о жизни своей никчемной подумают.
Темный склонился, не переча больше, проводил нас до дверей скользким холодным взглядом. От такого и помереть без всякой казни можно. Бывают же люди – чужая смерть им в радость! Не знаю, каким богам этот прохиндей кланяется, но уж точно не нашим! Скорее Морене темной иль Триглаву-всеядцу, людской плотью не брезгующему. И откуда взялся такой? Нелюдь…
СЛАВЕН
Урмане любят море. Так любят, что, кажется, дай им волю – и сменят горячую красную кровь на соленую морскую водицу. Потому и все песни у них о морских далях, походах, схватках с водяными чудищами. Часто я эти песни слушал. И на вольных пирушках, и на смертном одре поминали викинги море, его грозный голос и волны, вздымающиеся выше неба. Но одно дело в кругу друзей да за братиной про те волны слушать, а другое – увидеть наяву зависшую над головой огромную водяную руку, будто раздумывающую: «А не сбросить ли ничтожного человечишку, посмевшего назвать себя мореходом, не посмотреть ли, каков будет сей мореход на дне морском? Сумеет ли там быть так хвастлив, как наверху?» А потом бьет стремительный кулак волны о палубу и, растекаясь могучим потоком, кренит драккар на борт – бахвалится вольной силой. В то мгновение кажется, что не выдержит истерзанное судно, пойдет крен дальше, но драккар, будто человек, борется за жизнь – выпрямляется с тяжким стоном, мотает тяжелым мордастым носом и вновь падает набок, отброшенный сердитой волной…
Я привык к мысли о смерти, а все же обидно было умирать, видя по одну сторону острова данов, а по другую суровые урманские края. Ждала за Варяжским морем и за озером Нево родная землица, призывала… Издалека, сквозь вой Позвизда слышал я ее голос… Мог бы – пешком побежал по волнам, срываясь на склонах, будто на лыжах с зимних крутых гор. Не из страха пред Морским Хозяином побежал, а из боязни не увидеть родимый край, не испросить у него прощения за свою прежнюю слабость и дурость. Только не мог я бежать – не держала вода человечьи ноги, да и руки были скручены за спиной, а поперек живота давила крепкая веревка. Такая крепкая, что даже Морскому Хозяину не под силу было ее разорвать, как ни ярился.
Викинги пленили меня днем, под ясным солнечным небом, а к вечеру налетел ветер, взвыло море, вздыбилось могучими волнами. Урмане дружно сели на весла, даже не посмотрели, что оказались рядом с рабами, – жить всем хочется… А про меня то ли забыли, то ли боялись, как бы чего плохого не учудил, в отместку за предательство, надуманное лысым Гундрольфом. Недаром меня Ролло о нем упреждал, недаром, когда на драккар всходили, пробежала пред ним солнечная тень. Будь я повнимательней – не сидел бы сейчас притороченный к мачте. Но тогда о дурном не думалось, вот и прошли мимо ушей пророчества Бю да мудрые (а когда у него были иные?) советы Ролло. Спешил я… Так спешил, что не сразу заметил скользящие по правую руку знакомые уже острова данов, не обратил внимания на хмурое, отягощенное сомнениями лицо Оттара. Да если бы и заметил – не многое смог сделать. Знал заранее – надумают урмане пойти в свой Норангенфьерд, и не остановит их ни мое слово, ни мой меч. Ролло бы, может, хитростью да смекалкой взял, но я – не урманский ярл. Я даже не сопротивлялся почти, когда налетели скопом урмане, скрутили и привязали к мачте. Оттар да еще несколько старых знакомцев, пока вязали, виноватились: