Сверху заскрежетала, приоткрываясь, дверь, и в нее заглянуло круглое безусое лицо.

– Микола! – радостно воскликнул Медведь и, собираясь повиниться, двинулся на свет. Микола опасливо отшатнулся. – Ты прости, друг. – Медведь потянулся к дружиннику огромными ручищами. – Обмишурился я. Зазря тебя колотил.

Его ладони пошли навстречу друг другу, пытаясь ухватить ускользающее за дверь лицо Миколы. Дружинник, струхнув и еще не понимая, о чем толкует Медведь, захлопнул дверь перед самым его носом. Охотник растерянно посмотрел на закрывшийся лаз, а потом повернулся к нам, с недоумением в глазах:

– Чего это он?

Мне стало смешно, да и не только мне. Славен смеялся, и Беляна, утирая слезы, кривила губы в улыбке, а Лис, сохраняя серьезное выражение лица, подошел к брату и, приобняв его за плечи, назидательно вымолвил:

– Стесняется…

Медведь удовлетворенно кивнул. Поверил!!!

Кабы знал я, что не доведется больше так посмеяться, не сдерживался бы…

СЛАВЕН

Кто знает, когда наступит такой миг, что захочешь остановить неумолимое время и беззвучно, одним лишь сердцем, закричишь, умоляя богов повернуть солнце вспять? Я не знал, пока не загремели снаружи тяжелым оружием дружинники и звучный незнакомый голос не произнес:

– Кто здесь ведун? Князь вернулся. Зовет. Захотелось схватить Чужака за руки, прижать к холодному полу и встать вместо него, отводя неминуемую беду не то от Князя, не то от ведуна. Но не решился, да и не успел бы. Чужак темной птицей взлетел к зовущим:

– Я ведун.

Поднялся натянутой тетивой Бегун, выплеснул в спину ведуну замерший в голубых глазах страх:

– Побойся гнева Перунова, Чужак. Не твори зла Меславу.

Ведун остановился, будто выросла у него на пути неодолимая преграда, окинул Бегуна презрительным взглядом:

– Может, ты знаешь, чего мне неведомо? Почему просишь Князя не обижать? Или в силе его сомневаешься?

– Не в его, – певун потупился и тихо прошептал: – В твоей…

Я знал – он лжет, пытаясь остановить ведуна, да только кривда получалась у него нескладной, неумелой, и краска заливала щеки, словно у девицы, завидевшей суженого. Чужак усмехнулся:

– Значит, обо мне печешься – не о Меславе? Бегун смутился еще больше, часто заморгал глазами, и тогда ведун жестко спросил:

– Хочешь меня Князем видеть?

Бегун отшатнулся к стене, а я вспомнил обещание, данное ему в дороге, и, зажав робость так, чтобы и шевельнуться не посмела, шагнул вперед:

– Нет, Чужак! Не быть тебе Князем.

Помутилось вдруг в голове, словно перепил вишневой медовухи, почудилось, будто смотрит ведун не в глаза, а прямо в душу. Прикрывая ее, руки сами поползли к горлу.

– Почему так дорог вам старый Князь? – Ведун спрашивал, словно силился что-то понять и не мог, – Что видели от него хорошего? Или о благе родной земли печетесь? Тогда не лучше ли в Ладоге молодому да сильному княжить вместо больного старика? А может, считаете, недостоин я?

– Ты-то достоин. – Бегун вновь обрел голос. – Да только есть у нас Князь. Больной, старый, но за чадь свою радеющий. У честного человека и язык не повернется погибель ему кликать.

Чужак озадаченно смотрел на него:

– По-вашему, лучше мне сгинуть, чем Меславу?

Об этом я никогда не задумывался. Не мог себе представить, чтобы ведун отказался от намеченного. Ни разу он себе не изменял, а изменит – не будет более Чужака, лишь тень его останется. Значит, или ему погибнуть, или Меславу. Не отвечая, я отвернулся. Не хотел видеть уходящего ведуна, чувствовать бессильную ноющую боль.

Дверь за ним захлопнулась, и тотчас Бегун закричал в голос, колотясь о земляную стену:

– Не-е-ет!!!

Так кричал, будто с жизнью прощался. Беляна бросилась к нему, прижала к груди растрепанную голову певуна. Он притих, только скулил тихонько, словно голодный щенок. Женская ласка для раненой души – лучшее лекарство.

– Погоди выть-то. – Медведь встал на ноги, разминая их, посгибал колени. – Чужак умен. Глядишь, и не станет с Меславом ссориться.

– И то верно! – Лис за беззаботностью запрятал тревогу и неуверенность. У него от беды свой щит. – Явится к Меславу с чистыми помыслами, на службу к нему поступит, нас отсюда вызволит. Вы припомните – бывало ли, чтобы Чужак о нас не позаботился? И нынче не случится такого. Выберемся отсюда, домой пойдем, а то и по дороге где осядем, хозяйство заведем. Бездомников наших к себе позовем из болот. Не век же им по чужим избам мыкаться…

Ах, как хотелось верить Лису. Как хотелось! Виделся мне, словно наяву, большой дом, не меньше Княжьего, со светлой горницей и высоким крылечком. Внутри – пестро от ярких ковров и полавочников. И уютно от запаха горячего хлеба. А княгиней в тех хоромах – Беляна, да не в простой сермяге, а в поволоке и зуфи. И вместо платка на белом лбу кика жемчужная…

Я и не заметил, как забылся. Вспыхнули светом призрачные хоромы, и заплясали по стенам страшные видения, от которых шевелились волосы на голове, а рука сжала пустоту, нащупывая оружие. Пылала Ладога… Пожар бесновался над ней, огненными щупальцами тянулся через реку к притихшему в страхе лесу. Тяжелый дым плыл полем, застилая солнце. Сквозь проломленный тын бежали ратники, скатывались с земляного вала, но дым скрывал лица, и только неведомое чутье подсказывало – не пришлые они, не морские разбойники, а наши, словене. Я замахивался на врагов сверкающей сталью, но все плыло в дыму и тумане, а перед глазами вставало милое лицо Беляны. Улыбалось, стирая с сердца страх и ненависть. Карие глаза в самое нутро заглядывали и, видя невидимое, упрекали: «Все воюешь… Успокойся… Давно это было… Прошло…» Но потом пропадали любимые черты, и вновь касался слуха звон оружия, а златобородый Перун смеялся, любуясь идущими на бой воями…

– Славен! Очнись, Славен!

Я дернулся, вырываясь из цепких объятий сна, но лязг оружия все еще звучал в ушах.

– Что это? – прошептал я и вдруг понял, что не слышится мне звон, а на самом деле гремят возле нашей двери мечи и разносятся глухие неразборчивые голоса. Сознание вернулось сразу, будто не спал вовсе, а грезил наяву, только в голове еще плавали обрывки видения и взметались к небу языки пламени, пожирая деревянные абламы и каты, так и не рухнувшие на врагов.

– Славен! – Лис тряс меня за плечо. – Что с тобой?

Я стряхнул остатки сна:

– Долго будили?

– Полдня почти, а ты, словно умер, даже не шевелился…

– О Чужаке нет вестей?

Лис потупился, затем метнул опасливый взгляд на дверь:

– Боюсь, вот они – вести…

Если это были вести, то недобрые. Пригнувшись, в медушу ввалились трое дружинников. Да каких! Переливались серебром тонкие кружева кольчуг, сползали с высоких шапок куньи хвосты, длинные мечи чиркали ножнами по земле, и короткие, алые, словно заря, корзни струились по могучим плечам. Сразу видно, эти – не молодшие. Двигались пришедшие плавно, словно не шли, а скользили по земле, успевая замечать творящееся вокруг. Руки привычно грели рукояти мечей. Дружинники походили на диких заматеревших волчар – таких не приручишь, не приманишь, лишь, сидя за кустами, позавидуешь гордой свободной силе, гуляющей в крепких поджарых телах… Не знающие жалости глаза вошедших светились в полутьме влажным блеском. Нет, не с доброй вестью они явились… Встал все же Чужак против Меслава! Не послушался разума… И, похоже, не так уж слаб и беззащитен оказался старый Князь…

Где-то сейчас ведун? Лежит бездыханный у Меславовых ног или, скрученный, ждет прилюдного суда? Что же, он осмелился Князю перечить, а я Княжьих холопов испугаюсь?!

– Где ведун?!

Вошедшие замерли. Громыхнул незнакомый суровый голос, загулял вдоль стен плачущими откликами:

– Суда ждет.

Ох, Чужак! Почему не остановился, не одумался? Неужто так ослепила власть да богатство?

Мимо, не успели дружинники и мечи вытащить, метнулась огромная тень, угодила говорящему в живот. Тот согнулся пополам, харкнул кровью. Медведь, так же стремительно, как напал, взметнул кулак над его шеей. Оба сотоварища упавшего выдернули из ножен оружие почти одновременно, но один оказался ловчее, и не миновало бы Медведя острое железо, да брат выручил. Клубком подкатился под колени воя, подшиб их. Едва не зацепив Медвежью грудь, меч лязгнул о камень в стене. Дружинник, шатаясь, попробовал развернуться на пятках и лицом встретить наглеца, посмевшего бить со спины, но сбоку подскочила Беляна. Взметнув длинной поневой, она подняла колено, и вой, со всего маху, налетел на него причинным местом. Всхлипнув от боли, он недоуменно воззрился на девку, забыв от неожиданности старое правило, известное с мальчишеской поры: «В драке зевать – битым быть». Медвежий кулак, круша кости, шарахнул его по лбу. Медведь быков-двугодков кулаком заваливал, хоть и не с первого удара. Дружинник оказался хлипче, рухнул сразу. Третий вой рванул к двери – то ли струсил, то ли за подмогой. Меня точно молнией пронзило – нельзя его упускать! Уйдет и унесет с собой нашу жизнь, наше вольное счастье! Я прыгнул на воя. Он вовремя заметил, нацелился на меня острием меча. Я видел неумолимо надвигающееся лезвие, однако не мог по-птичьи увернуться в полете. Странно, но такая смерть не пугала. Все лучше, чем под клыками оборотней или в пасти Змея. Наперерез мне ринулся Бегун. Мелькнуло его искаженное страхом и решимостью лицо. Дружинник отскочил, меч описал дугу над полом, ища новую жертву, и тут подоспел Медведь. Он полезное перенимал быстро, и сила была – с девичьей не сравнить. Вой выпучил глаза, выронил меч и, прихватив ладонями пах, сполз спиной по стене.