Когда Медведю вожжа под хвост попала, с ним спорить бесполезно, а то и вовсе опасно.

Я встал и послушно поплелся в сторону кривой избушки. Подобравшись к хлипким дверям, постучал, надеясь втайне, что не отзовется никто. Никто и не отозвался. Я застучал посильнее и уж собрался было намекнуть Медведю, мол, следует другого пристанища поискать, как дребезжащий старческий голос из-за Двери поинтересовался:

– Вы кто будете?

– Путники, приюта от непогоды просим, – мягко сказал Медведь.

Я удивился сперва, что он про Чужака не упомянул, а потом подумал – может, так и лучше – кто знает, люб ли хозяевам ведун странный.

На пороге показалась маленькая сгорбленная старушка. Ее левая рука с трясущимися пальцами скрючилась у живота, будто ветка засохшая. Седые редкие волосы с затылка неопрятным пучком свесились – даже плат грязный их удержать не мог. С перекошенного лица взирал на гостей нежданных всего один глаз, а другой прятался под полуприкрытым веком, помаргивал насмешливо. Нелепа старуха была, отвратительна.

Смех, вперемешку с неприязнью, вырвался из меня противными хрюкающими звуками, и, силясь остановиться, почувствовал я, как вместе со смехом выплескиваются чувства неведомые, что скопились в душе за дни последние да дышать мешали.

Бабка сердито покосилась на меня и, обидевшись, собралась уже дверь перед носом запереть, но Медведь, протиснувшись вперед, забормотал:

– Впусти нас, бабуля. Будь добра. Брат у меня при смерти. Коли помрет, то и мне не жить. Впусти…

Старуха, по-птичьи вытянув шею, заглянула за его плечо, охнула и, отстраняясь, пропустила нас внутрь.

Утренний свет, размытый дождем, с трудом проникая сквозь грязное малое оконце, лежал на дощатом полу белесым пятном. За ним, в душном сумраке, хромой стол прятался, больше на громоздкую лавку похожий. Маленькая каменка, тепло излучающая, в углу притулилась, а по стенам пристроились грудами узлы да сундуки. Видать, жила старуха на отбросах соседских. Только бедные люди хранят вещи, ни к чему не пригодные, копят их, приберегают на случай крайний.

Впустив нас в дом, бабка забилась в угол и, прикрывшись каким-то тряпьем, затихла, будто не гостей впустила, а ворогов, от коих лишь в темном углу спасения могла сыскать. Да мне не до нее было – голод и холод давали о себе знать, трясли тело безжалостно. Пристроился поближе к печке, стянул мокрую одежду себя и с покорного, точно тряпичная кукла, Славена. Медведь осторожно уложил Лиса на пол, возле светлого пятна и, усевшись рядом, зашептал покаянно да неуверенно:

– Теперь ждать… Ждать… Ждать…

Чего ждать, дурачок, собирался? Помощи от ведуна, коего всю жизнь наши родичи обижали да и мы сами прочь, на верную погибель, выгнали, иль на милость богов надеялся? Лис еще и жив-то чудом оставался – дышал всхлипами сиплыми, а на большее уже сил не было… Не так меня рана его пугала, как Огнея, при этакой ране неизбежная… И у Славена глаза пустыми совсем казались – ни тепла, ни домашнего дыма не чуял.

Глядел я на родичей своих, вспоминал Хитреца, печище родимое, парней бравых, какими недавно совсем мы были… Вспоминал да душой стонал…

Ах, Горе-горюшко, Горе лихое одноглазое,

Ах, зачем ты, Горе, на меня глянуло,

Ах, зачем свет белый мне застило?

Я тебя, Горе, ко двору не звал,

Ко двору не звал да не привечал!

Кабы крылья мне – взмыл бы лебедем,

Взмыл бы лебедем – счастье выкликал.

Счастья выкликал, Долю вымолил…

Убаюкивали слова, утешали… Постепенно тепло проникло в тело, тяжким грузом усталость навалилась – потянуло меня в тихую, покойную дремоту… «Утро вечера мудренее», – подумалось, да и пропало все, благостным сном стертое.

МЕДВЕДЬ

Впервые в жизни я испугался по-настоящему. Бегун безмятежно спал у печки, а ко мне сон не шел. Стоило прикрыть глаза – вставало передо мной мертвое лицо брата. Говорят, охотники лучше других смерть-Морену знают. Я же чуял ее. Ходила кругами возле избушки Белая Девка, поджидала мига удобного. Чтоб никто не помешал ей потихоньку подкрасться к брату да забрать его к богине ледяной. Я готов был предложить ей себя вместо Лиса. Нельзя ему было умирать – он и не жил-то толком. А мне уж всего хватило в этой жизни – и любви, и тепла, и удовольствий. Знал, что скажу ей:

– Возьми меня, а его отпусти. Не губи понапрасну…

Но Девка Белая хитра – не подойдет в открытую, не заговорит, только будет бродить осторожно по КРУГУ – высматривать, выжидать, а потом схватит костлявыми руками да утянет в темноту вечную… Вон как с Хитрецом. Так подошла, что никто и помочь не успел. Жаль мне было и Хитреца, и Славена, да своя боль сильнее била. Я себя без Лиса не мыслил. Мы с ним всю жизнь вместе прожили. Охотились, отдыхали и даже влюблялись вдвоем. Казалось, и умрем в миг один. Конечно, иногда злил меня Лис, но стоило поссориться, и повседневная суета становилась пресной, тягучей, как недошедшее тесто. А теперь и вовсе черной казалась. Пока я над телом брата сидел, одно уразумел наверняка: коли спасет ведун его, как обещал, рабом ему стану! Никому не позволю его даже намеком обидеть. Перед походом Славен от меня клятвы на верность не потребовал. Тогда я порадовался – не нравилось мне под чужой властью ходить, а теперь, коли Лис выживет, я его спасителю добровольно и душу и тело отдам. Плевать мне будет на родовитость иль безродность его!

Бегун всхрапнул во сне, раздул тонкие ноздри, будто жеребец, волков почуявший. Славен на него отрешенный взор перевел, вздохнул печально и вновь в стену уставился. А мне не до них было – мысли белками загнанными в голове метались, колокольцами перекликались меж собой, от надежды до отчаяния прыгая.

Почему же так долго не возвращался Чужак? Лис уже дышал, точно больная собака – часто да мелко, и глаза закатил, а обещанной помощи все не было. Где же проклятый колдун?!

Отворяясь, скрипнула дверь. Я обернулся, вздохнул облегченно. Легок Сновидицын сын на помине – знать, жить будет долго…

Чужак вошел, стряхнул с охабня дождевую влагу и кивнул старухе, в углу притихшей:

– Тряпицу чистую дай, иглу да нить шелковую. Бабка закопошилась, пробормотала неуверенно:

– Где ж я тебе нить шелковую возьму, милостливец? Отродясь у меня этаких не водилось…

– Тогда то, что есть, неси.

Он закатил рукава, обнажая бледные руки, махом смел со стола на пол чашки с плошками, мне велел:

– Клади сюда брата.

Не хотелось мне Лиса на стол, будто покойника, выкладывать, да только выбора не было.

Тело брата на руки теплой тяжестью легло – не мог отпустить его, прижал к себе и, еле дыша, положил на дерево гладкое. Отошел в сторонку, чтоб не мешать ведуну, но он прикрикнул:

– Здесь стой. Держи его, коли дергаться будет. Хорошо хоть прочь не погнал…

Я к Лису подошел, силясь на Чужака не глядеть, будто мог он во взгляде моем подозрения тайные прочесть, прижал руки брата к столу, замер, ожидая. Старуха, покряхтывая да постанывая, приволокла тряпицу белую и иголку костяную. Чужак на иглу взглянул, буркнул что-то отрывисто и, ничего не сделав, прочь пошел. У меня сердце всколыхнулось – неужто отказался от обещания своего?

Окликнул его:

– Постой…

Он оглянулся уже на пороге, рявкнул отрывисто:

– Вернусь сейчас.

И вышел, дверью хлопнув. По всему видно было – разозлился на что-то, только не понятно – на что…

Мы со старухой переглянулись растерянно, замерли по разным сторонам стола кособокого, а меж нами Лис задыхающийся. В тишине лишь его дыхание и разносилось. Страшное, прерывистое… Казалось мне каждый раз, как слышал свист сиплый, что уж больше не вздохнет он…

– Что с братом-то? – первой заговорила бабка.

– Оборотни порвали.

Не хотелось мне здоровье Лиса обсуждать, но старуха не отставала:

– Это в Горелом, что ли?

В Горелом все наши беды начались… Не мог я спокойно название это слышать – сжимались руки в кулаки, неведомое зло поразить не умея.