— Умрите все, но к реке противника не подпускайте! — приказал он.

Получив такой приказ, Гольдштейн и новый комиссар начали готовиться к последнему бою. Комиссар собрал партийные билеты и предал их огню. Гольдштейн подозвал агитатора полка и, вручив ему приказ батальонам, приказал спуститься к воде и под прикрытием обрывистого берега пробежать полтора километра до 1-го батальона и передать ему приказ. Агитатор страшно струсил и, заикаясь, попросил дать ему кого-то в сопровождающие. Комиссар хотел прикрикнуть на агитатора, но Гольдштейн посочувствовал ему и разрешил взять своего ординарца. Вскоре после их ухода началась танковая атака. Гольдштейн был тяжело ранен. Через его левую руку прошла гусеница немецкого танка, и начался тот своеобразный плен. Гольдштейн говорил, что он помнит о своем пребывании в Мозырском сарае только то, что ему страшно хотелось пить. И когда он приходил в себя, то он готов был пить даже мочу, но она почему-то не шла. Это его мучило и раздражало. Он думал: «когда не нужно, так она идет часто, а теперь совсем нет».

Вернувшись в дивизию, он подал заявление о восстановлении в партии. И хотя исполнявший обязанности комиссара, давно уже восстановленный в партии, подтвердил, что вместе со своим и другими партбилетами управления полка сжег и партбилет Гольдштейна (он, как комиссар, имел на это право), Гольдштейн не был восстановлен. В мотивировке отказа значилось и такое: «Гольдштейн имел полную возможность уйти от плена, о чем свидетельствует пример тов. Н. (агитатора полка), но не сделал этого и трусливо уничтожил партбилет. Отвечая, Гольдштейн сказал: „Я выполнял приказ. Уйти я действительно мог. Мы сидели над обрывом, и под нами стояли лодки, готовые к спуску на воду. Стоило спрыгнуть вниз, сесть в лодку и в добром здравии вернуться на свой берег. Но я имел приказ умереть, но не отходить. Я выполнил приказ. Был бы я трусом, если бы не сделал этого. А тов. Н., которого вы мне ставите в пример, моего приказа не выполнил. К сожалению я не знаю, как у него там все произошло, но думаю, что не выполнил его по трусости“. За это замечание Гольдштейну в формулировку отказа записано еще и такое: „Клевещет на коммуниста Н. обвиняя его в трусости“. Но правда, бывает, проявляется совершенно неожиданно.

Принимаю как-то очередное пополнение из госпиталей. Иду от одного к другому, опрашиваю. Подхожу к очень живому парнишке лет 22-х.

— Фамилия?

— Гришанов. — Что-то знакомое звучит в этом слове. Я уже где-то слышал эту фамилию. Пытаюсь вспомнить. И задаю новые вопросы.

— Давно воюете?

— С первого дня.

— В каких частях служили?

— В пехоте. Служил и в этой дивизии.

— В каком полку?

— В 151. Был ординарцем у начальника штаба. — Так вот откуда мне известна эта фамилия. Гольдштейн называл.

— А почему Вы ушли из ординарцев?

— Да так получилось. Начальник штаба убит. А потом и меня тяжело ранили.

— А как фамилия начальника штаба?

— Гольдштейн.

— Выйдите из строя. Я закончу осмотр и поговорим. Закончив осмотр, я позвал его с собой. Зашли в отведенную мне комнату.

— Ну, так расскажите, как же это Вы, оставив своего начальника умирать, пошли спасать свою шкуру.

— Я тут, товарищ полковник, ни при чем. Мне Гольдштейн приказал сопровождать агитатора полка с приказом в первый батальон. Когда мы спустились вниз, он мне приказывает спускать лодку на воду. Я выполнил и говорю: «Разрешите идти обратно?» А он направляет на меня автомат и говорит: «Садись на весла! Я приказываю! За невыполнение пристрелю». Пришлось грести. На том берегу я снова прошу: «Разрешите мне вернуться к начальнику», а он — идите вперед! — И снова за автомат. Пришлось идти. Но вот зашли в лесок, я нырнул в кусты и обратно. Он не стрелял. Видно, шуму побоялся. Я добежал до переправы, сел в лодку и на ту сторону. Когда причалил, немецкие танки уже утюжили КП. Сам видел, что мой начальник лежал убитый и по нем танк прошел. Хотел дождаться, пока немцы уйдут, чтобы забрать начальника и похоронить по-человечески. Но к немцам пришли повозки, и они, побросав в них трупы, куда-то повезли. После этого я пробрался в 1-ый батальон и там был тяжело ранен.

Я сказал ему, что Гольдштейн жив и по-прежнему начальник штаба в 151 полку. Гришанов сразу же запросился к нему. Я сказал:

— Это мы посмотрим, захочет ли он тебя взять.

— Захочет, захочет! — закричал он, — вот позвоните!

Я позвонил.

— Яша, — спросил я, — ты знаешь такого Гришанова?

— Ну как же, это мой ординарец.

— А как ты к нему относился?

— Да я просто любил этого мальчика.

— А почему же не разыскал?

— А разве я не говорил. Некого искать. Его убили в тот же день в 1 батальоне.

— Он жив. Сидит вот напротив меня. Прибыл с пополнением.

— Отдайте мне его, — жалобно произнес он. — Буду вечным должником.

— Ладно, бери, но ему я поставлю условие. — Я повернулся к Гришанову и, держа микрофон у рта, сказал: "Вы собственноручно напишете то, что сейчас рассказали, и передадите мне завтра утром».

Получив запись Гришановского рассказа, я подал заявление в армейскую парткомиссию с требованием исключить из партии как шкурника и труса бывшего агитатора полка, а ныне инструктора политотдела коммуниста Н. Но его дело так и не разбиралось. Вместо этого его куда-то перевели из дивизии. В том же заявлении я просил восстановить в партии Гольдштейна. Эта просьба возможно была бы удовлетворена, но требовалось личное заявление Гольдштейна, а он писать отказался.

Сработались мы с Гольдштейном великолепно. Он понимал меня буквально с полуслова и был незаменим как штабной работник. Но он был вместе с тем просто мужественным человеком. Эпизод, характеризующий его с этой стороны, я и расскажу.

Дивизия находилась во втором эшелоне армии. В конце дня был получен приказ выдвинуться в первый эшелон на новом направлении. Произойти это должно было следующим образом. С востока на запад вдоль шоссе наступала 137 дивизия. От этого шоссе перпендикулярно на север отходили две дороги, расстояние между ними 10–12 км. Та, что восточнее, пройдя 10–12 км на север, упиралась в горную деревню и на этом заканчивалась. Вторая (западная), пройдя тоже 10–12 км на север, параллельно восточной, сворачивала под прямым углом в западном направлении и шла дальше, параллельно основному шоссе. Если пройтись карандашом по обеим этим дорогам и отрезку шоссе между ними, то пунктирная линия между северной окраиной горной деревни и поворотом 2-й перпендикулярной дороги на запад, закроет правильный квадрат. Вот по этой пунктирной линии нам и приказано было за ночь выйти к западному повороту второй дороги, и развить наступление вдоль нее на запад, то есть наступать параллельно 137 дивизии. По карте все выглядело просто. На самом деле — задача была невыполнимой. Уже по карте было ясно, что местность, по которой мы проложили пунктирную линию, непроходима. Нагромождение крупных каменистых гор, обрывы, ущелья были неприемлемы для колес. Да и пешеходных троп не было ни одной. Это все было ясно, повторяю, и по карте. Опрос местных жителей дал еще более безрадостную картину. Все они в один голос заявляли, что без специального альпинистского снаряжения туда соваться нельзя. Даже с этим снаряжением, прекрасно тренированным людям это переход на несколько дней. Соваться на такую местность ночью, да еще с артиллерией и обозами было бы безумием.

Николай Степанович болел. Я позвонил ему в медсанбат и спросил, не сможет ли он приехать. Сказал, что дивизия попала в опасную ситуацию. Он приехал. Я рассказал и изложил как, по-моему, выйти из положения. Я предлагал перед рассветом, когда людям особенно трудно не спать, пройти через боевые порядки 137 дивизии, дойти до второй (западной) дороги, повернуть по ней на север и, следуя ее ходу, выйти на заданное нам направление. Николай Степанович усомнился в реальности такого плана. Слишком много препятствий. Может запротестовать 137 дивизия, а противник может просто не дать нам ходу. Прорывать же в чужой полосе, да еще без ведома командарма, невозможно. Я стоял на своем, утверждая — стабильного фронта нет, поэтому все дело в том, чтобы та наша часть, которая пойдет в голове, действовала решительно. В конце концов, я его убедил. Он сказал: «Ну, действуй. Отвечать все равно тебе. Но вот, кому вести голову?» Я считал, что от того, кто возглавляет расчистку дороги для движения дивизии, зависит 90 процентов успеха, и предложил поставить на это дело Гольдштейна. Угрюмов считал, что поручить надо заместителю командира 129 полка майору Михайлову, который слыл храбрейшим человеком в дивизии. Михайлов сорвет, — говорил я, — умышленно сорвет, побоится идти в тыл. Я бы поставил его и доказал бы тем свою правоту, но так как мне нужен успех, я ставлю Гольдштейна».