Но нынче в связи с мобилизацией вышел запрет на торговлю спиртным, а это значило, что настало время торговать им с пользой для себя. Поэтому Верка легла в настроении самом радужном и не без оснований рассчитывала на просмотр чего-нибудь приятного.

И верно: едва успела завести глаза, как увидела себя полулежащей на какой-то красивой тахте; одета была во все белое, воздушное — в длинной и пышной юбке с оборками, в блузочке с рюшами, а сверху еще что-то вроде махрового халата — только не та махра, из которой полотенца, а что-то необыкновенно легкое и шелковистое. Зазвучала музыка, которую всегда было слышно в этом сне: будто выставили в окно радиолу, и теперь вся улица приплясывает и подпевает… Музыка зазывно пела, а она лежала и с нетерпением ждала: ну когда же, когда откроется дверь? Дверь наконец открылась, и в комнату плавно впорхнул человек в костюме-тройке, при галстуке, переливавшемся синей искрой. Он улыбался своим незнакомым лицом (а вместе с тем и знакомым — ведь тысячу раз уже во сне встречала его Верка!) и держал букет каких-то алых цветов. И не сразу он направился к ней. Поначалу, легко пританцовывая в такт музыке и прижимая к себе букет словно женщину, обошел всю комнату, озорно поглядывая на Верку. Верка же чуточку оттопырила нижнюю губу — мол, никакого интереса он у нее не вызывает, и может крутиться вокруг хоть три часа подряд — ей это все до лампочки! Как вдруг человек сделал несколько стремительных пируэтов, в последнем из них как-то так ловко подпрыгнул, подлетел — и неожиданно скользнул на колени, оказавшись у самой тахты и едва не задев белоснежного одеяния. Он протянул букет, улыбаясь, и Верка не выдержала — тоже улыбнулась, кокетливо качнув головой, и сказала: «Вот уж спасибочки!» А он улыбнулся еще нежнее и теплой ладонью взял ее за коленку. «Ах, это что же вы такое делаете!» — пролепетала она, чувствуя, между тем, необоримое желание откинуться на подушки. Он стал клониться к ней, и вдруг… — вдруг забарабанил кто-то в стекло со всей дури, Верка рывком села, оторопев, человек исчез, она снова было прилегла, он снова было появился, и тут опять раздался грохот… Верка раскрыла глаза и впрямь села, чувствуя, как от обиды колотится сердце.

— Озверели, что ли, совсем, — пробормотала она, с тоской понимая, что сон ее перебили в самом неподходящем месте. Приотдернула занавеску, но ничего не разглядела: во тьме что-то ревело и колотилось. — Суки долбанные, что удумали среди ночи!..

— Что? Кто? — хрипло спросил ее сожитель Ханюков, отрывая от подушки взлохмаченную голову.

— Дед Пихто…

— А-а-а… ну все, все…

Верка-магазинщица была далеко не единственной, кто проснулся от этого грохота.

Капитан Горюнов спал поначалу крепко, без сновидений, а потом увидел багровую тучу, наплывавшую с горизонта. Тяжелая, литая, вся она щетинилась острыми высверками, и тяжкий гул катился по широкой степи.

Степь тоже багровела — гнулся багровый ковыль под ветром, багровая вода рябила в мелком озерце, берега которого поросли багровым камышом.

А Горюнов стоял неподвижно, спокойно глядя на то, как приближается туча. Он был в комбинезоне, и неярко, сдержанно отсвечивали багровым звездочки на погонах.

За его спиной, сколько хватало глаз, расходясь по всей степи тупым клином, стояли тяжелые танки — стояли, по-зверьи припав на передние лапы и изготовившись к прыжку.

Горюнов поворачивается к ним и озирает строй, и под его суровым взглядом все они пуще подбираются — тусклым багровым светом отливает напрягшийся металл, и стволы пушек подрагивают от нетерпения.

Тогда он взбирается на броню первого, венчающего клин, ныряет в люк и вот уже садится на командирское место. Надевает шлемофон и слышит дальний басовитый голос генерала Глючанинова:

— Готов?

— Так точно!

— Действуй! — приказывает генерал. — Нас ждет Маскав!

— К бою! — командует Горюнов.

Трах-та-та-та-тах!.. — летит по багровой степи. Это захлопываются крышки люков. Трах-та-та-та-тах!.. — будто волна бежит от командирского танка.

— Ну!.. — говорит Горюнов и хочет отдать приказ, который стронет с места всю махину и помчит по степи навстречу подступающей туче, — как вдруг страшная мысль вспыхивает у него в мозгу.

— А если мины?!

— Молодец, Горюнов, — отвечает генерал. — О минах-то я и не подумал! Ох, капитан, ходить тебе в полковниках!.. Что ж, придется пехоту впереди танков пустить!

Зелено-серое людское море начинает обтекать танки, а Горюнов, припав к смотровой щели, жадно глядит в спины, на которых от быстроты бега коробятся шинели: то тут, то там, то справа, то слева с бесшумным грохотом вздымается земля, на мгновение расплескивая солдатское море, — но море тут же яростно заполняет воронки и льется дальше. А Горюнов радостно считает про себя: «Вот еще одну обезвредили! Вот еще одну обезвредили! Вот еще одну!..» Море течет и течет, земля вздымается и вздымается… дальше, дальше!..

— Пошел! — кричит он, чувствуя, как, повинуясь его крику, начинает набирать ход стальная лавина. — Пошел! Пошел!..

Ревет и громыхает танковый клин… вдруг выезжает на окраину города… разбегаются из-под гусениц какие-то людишки… над дальними домами горят в небе бордовые буквы — МАСКАВ… торжествуя победу, танки с ревом проламывают первые стены… морщится во сне капитан, трет кулаком глаз… дико глядит на багровую тучу, обратившуюся в неверный свет ночника… а за окном: тра-та-та-та! бум-бум! га-га-га! ш-ш-ш-ш! ур-р-р-р-ру-у-у-у!..

— Что ж такое? — сказал он, приподнимаясь на локте и тряся головой.

— Спи, спи… — хрипло ответила Ира. — Строят чего-то. Спи…

…Что же касается художника Евсея Евсеича Емельянченко, то он поначалу долго не мог уснуть, потому что все думал о памятнике: о том, что ратийные филистеры погубили замечательный проект — ведь отлично можно было бы слепить руку на перевязи… нет аналогов… что ж плестись в арьергарде мирового искусства? И что Александра Васильевна совершенно напрасно подхватила идею мавзолея… строить мавзолей — это гораздо дороже, чем слепить перевязь… и что перевязь все-таки имеет отношение к искусству, а мавзолей — нет. Он все думал, думал, стал перебирать жизнь, судьбу… сон не шел. Ворочался с боку на бок, вспомнил, как лет двадцать назад его на несколько дней выпускали за границу края… Чего это стоило! скольких нервов! проверок! бумаг! анкет! клятв в преданности идеалам гумунизма!.. Всегда поражался: почему это в край приехать проще, чем выехать из него? Например, маскавичу в край — так это, говорят, пару месяцев всего побегать, чтобы визу получить, а вот попробуй из края! Но в конце концов включили в состав делегации… У него был план. Лелеял, вынашивал, специально для этого в гумрать когда-то вступал… И вот свершилось: он оказался в огромном, клокочущем, сказочном Маскаве… но вместо того, чтобы в первый же день ускользнуть от опеки и кинуться просить политического убежища, почему-то все колебался… робел… прикидывал… И ничего такого в итоге не сделал, — а через три дня сел в обратный поезд, с теми же рылами суконными в одно купе, анекдоты стал рассказывать, кретин… выпивать-закусывать… и ту-ту-ту-ту-у-у-у!.. Ах, как жаль, как жаль!.. Выпивал-закусывал — а жизнь-то мимо, мимо!..

Сердце ныло. Емельянченко вздыхал, ворочался, поднимался, пил воду, глотал таблетки. Во что превратили его, художника? Грудь болела, сердце стучало, жизнь прошла. В конце концов он кое-как задремал, но тут же вздрогнул от какого-то шороха и поднял голову.

Дверь была открыта, в коридоре тускло горел свет, а на пороге высилась человеческая фигура.

— Кто здесь? — шепотом спросил Емельянченко, не чувствуя страха.

— Не узнали? — негромко ответил человек.

— Товарищ Виталин! — радостно удивился Евсей Евсеич. — Проходите, проходите! Что же вы там у дверей!..

— Я на минуточку, не тревожьтесь, — сказал тот, картавя. — Хотел осведомиться, как вы тут без меня… Позволите?

И сел на стул у постели, не дожидаясь ответа.

— Конечно, конечно, — забормотал было Евсей Евсеич и вдруг отшатнулся, заметив, что у гостя нет правой руки, а пиджачный рукав подколот поблескивающими в полумраке булавками. — Как же это?!