А к вечеру поднялся ураган, и это было единственным, чего он боялся.

Зрение открывает лосю только ближний кусочек леса, а слух и обоняние рассказывают о том, что делается на километры в окружности.

Человек ли пройдет вдалеке, невидимый за деревьями, лиса ли пробежит в траве по шохрине, лось точно узнает об этом по тонкому запаху жилья или меха, по шуму шагов и по шороху легких лап.

Обоняние и слух хранят лося от бесчисленных опасностей, таяшихся в лесу. Вот почему лось становится беспомощен, почти заболевает во время бури.

Знакомые звуки и запахи делаются непривычно сильными, летучими и изменчивыми.

Они хлещут по нервам и ранят органы, слишком чуткие и восприимчивые. Они налетают то с одной, то с другой стороны, и нет способа разобраться в них, и нет розможности определить, откуда они пришли и куда уходят.

Стоит он, потерявший ориентировку, растерянный и беспомощный, в бушующем, ставшем неузнаваемым и враждебным мире.

Лось, которого увидел Петр, стоял, вытянувшись, поводя поднятой головой и шевеля ноздрями. Внезапно ветер изменил направление и хлестнул в ноздри резким, небывало близким запахом человека.

Петр увидел, как дрогнуло могучее тело зверя. Мгновенно лось закинул голову так высоко, что лопасти рогов легли на его широкую спину, оттолкнулся, как на крыльях взлетел над валежником и пошел необыкновенно широкими и легкими прыжками, не проваливаясь в трухлявой древесине, не увязая в болоте. Крылатая легкость великана была неправдоподобна.

Он уходил… И, не помня себя, не успев подумать, Петр выстрелил… Передние ноги лося подкосились, он упал на колени, попытался подняться, но не поднялся, а повалился на бок и забился, распластав рога по болотному кочкарю.

Петр подбежал к нему. Петр знал, что подстреленный лось смертельно опасен, что ударом копыта он валит с ног медведя, но Петр не думал об этом.

Его жгла непереносимая жалость. Он не хотел уби-вать животное.

В тот момент, когда лось легкими прыжками уходил с болота, Петру хотелось одного — удержать лося, удержать во что бы то ни стало и вдоволь насмотреться на его красоту.

Если бы он мог тайком приходить на это болото, если бы лось, как к другу, выходил к нему из чащобы и до верчиво брал хлеб из его рук, это было бы для Петра пределом счастья и желаний.

Он хотел дружить с лосем, беречь и охранять его— и вместо этого убил. Если сейчас кто-нибудь увидит его рядом с убитым животным, то его посадят в тюрьму. Но не о тюрьме думал Петр в эту минуту.

Его жгла жалость к прекрасному, могучему и благородному животному.

Жил в лесу красавец и великан, который мог убить копытом медведя и который ни разу не сделал никому зла, ни разу не употребил во зло свою великолепную силу. Кроткое и благородное животное брало добрыми серыми губами молодые побеги ольхи и березняка и радовалось солнцу и небу, облакам, проходящим над лесом. Его убили бессмысленно и бесцельно.

Петр огладил все его огромное поверженное на землю тело — тонкие высокие ноги, могучую грудь, сухие, шершавые рога.

Он никогда и никому не сможет рассказать о том, что увидел и убил лося. Если рассказать, что убил, то его арестуют. А рассказать только о том, что увидел, — рассказать полправды — Петр не мог. Ему тяжело было думать, что звери растерзают прекрасное тело. Он забросал его ветвями, мхом, валежником и пошел домой.

Он шел подавленный и несчастный.

«Что это за жизнь? — думал он. — И как это получается? Идешь как будто по ровной тропе, а она тебя раз — в ухабы! Почему хочешь одного, а делаешь другое? Как это научиться жить, чтобы самого себя не со-неститься и от самого себя не прятать глаза? Ведь вот живет так Алешка. Живет, как стрела летит: не отклонится, не зацепится, знай звенит на лету да бьет по цели».

Ему вспомнился недавний разговор с Алешей.

— Хороший ты парень, Петро, — сказал Алексей, — только никак своей линии не определишь и не выведешь.

— Какая еще там «линия»? Думать еще обо всяких линиях! Я просто так хочу жить.

— Просто так не живут… Все равно в каждой жизни получается своя линия…

— Ну и пускай ее сама получается, мне не жалко! Чего же мне над ней трудиться — определять да выводить, когда она все одно получится?

— Если ее самому не определить и не вести, то она и пойдет кривулять и получится не такая, как тебе самому надо. Если ты ее не будешь выводить, она сама тебя выведет, куда тебе не нужно.

— Я счастливый! Меня моя выведет, куда надо!

— Ты уверен, что выведет?

— Выведет!

«Вот и вывела, — невесело усмехнулся Петр, вспоминая разговор. — И верно, что сама по себе получается а моей жизни линия, какая мне не нужна! И за что ни возьмись — все так… Колхоз ли наш взять. Потерял Вал-кин колхозную линию, и пошел в колхозе разброд. И мне пора, пока не совсем опоздал… И как это получилось у меня — сам не пойму. Будто бы все ладилось, все хорошо было, и вдруг… С Фросюшкой набедовал. В браконьеры угодил. До суда, до тюрьмы недалеко… Вот тебе и линия! Кто же ее знал, что о «а меня до этого доведет?..»

Два часа шел он домой далекой лесной дорогой, и все два часа настойчивые и непривычные мысли кипели в уме.

Не заходя домой, он пошел к Алексею и стукнул в окошко:

— Алеша, ты говорил, новые грабли надо поделать для комсомольской бригады.

Алексей был удивлен его молчаливостью и тем яростным старанием, с которым непоседливый Петр дотемна возился с граблями.

6. Сверхранняя

Когда это началось, Лена не знала. То ей казалось, что это пришло давно, еще в тот час, когда она впервые, склонившись над книгами, смотрела на опущенные ресницы сидевшего против нее Алеши и слушала его старательный шопот: «Синус альфа плюс косинус бета»; то она думала, что ничего не было до последних дней, до того вечера, когда она с Алешей и Славкой засиделась в школе. Но и р этот вечер тоже ничего особенного не было.

Она перебирала в памяти минуту за минутой и не могла вспомнить ни одного особенного слова, ни одного необычного жеста.

Это был обыкновенный вечер, ничем не отличающийся от сотен других вечеров. В конце дня Катюшка затащила в школу Василия.

— Пришел поглядеть, что у вас тут за «строительство», — сказал он Лене. — Девчонки мои уши мне прожужжали.

Лена показала Василию макет Первомайского колхоза, который сделали школьники из глины, стекла и цветной бумаги.

Прелесть макета заключалась в том, что он каждый день менялся. Когда в колхозе приступили к строительству тока, склада и сторожки, на макете также поставили первые стойки и уложили первые венцы. Столько же бревен, сколько лежало у настоящего тока, лежало у макетного, и каждый день «строители» укладывали ровно столько венцов на макете, сколько прибавлялось у настоящего склада.

Однажды Лена, вернувшись с прогулки, застала около макета группу малышей во главе с Дуняшкой. Руки и платья у них были измазаны клейстером. Они старательно обклеивали ток и бревна серебряной бумагой, которую Лена привезла из города для елочных украшений.

— Почему у вас ток серебряный? — спросила Лена.

— Потому что он красивый…

Лена улыбнулась и не стала спорить. С тех пор все то новое, что строилось в колхозе, тотчас появлялось на макете в сверкающем серебряном оформлении.

Для большей красоты решено было изобразить зиму— макет выложили ватой и посыпали блестками. Алексей вставил в дома маленькие елочные лампочки и подвел к макету провода. Вечерами, когда темнело, в комнате тушили огонь и освещался макет. Игрушка стала пользоваться успехом не только у детей, но и у взрослых. Ребятишки соседних колхозов приходили полюбоваться на нее.

Дочери давно звали Василия посмотреть на «строительство», но он все не находил времени и только в этот вечер уступил настояниям Катюшки и заглянул мимоходом в школу.

— Тетя Лена, включите папане свет! — требовала Катюшка.

Макет осветили. Вспыхнули цветные огоньки, и игрушка предстала в такой фантастической прелести, что Василий невольно залюбовался. Но не красота ее покорила Василия. Его взял за сердце маленький ток, который любовно мастерили ребячьи руки из серебряных бревен венец за венцом, повторяя осуществление мечты самого Василия. Он считал затеи школьников пустыми забавами, а здесь чьи-то сердца бились в унисон с его сердцем, здесь радовались его радостями, печалились его печалями.