Джон Стейнбек

Виджилянт[1]

Волна возбуждения спала, постепенно прекратились толчея и крики, и в городском парке наступила тишина. Толпа все еще стояла под вязами; ее едва было видно в голубоватом свете уличных фонарей, горевших в двух кварталах от парка. Люди устали и притихли; некоторые незаметно выскальзывали из толпы и скрывались в темноте. Парковый газон был весь истоптан ногами.

Майк знал, что все кончено. Он чувствовал, как у него расслабляется каждый мускул. Его так вымотало, словно он не спал несколько ночей. Им овладела сонливость, он весь погрузился в какую-то неопределенную, но приятную истому. Майк натянул кепку почти на самые глаза и пошел прочь, но перед выходом из парка остановился и обернулся, чтобы бросить последний взгляд.

В середине толпы кто-то зажег скрученную газету и поднял ее вверх. Майку было видно, как пламя лизало серые ноги голого человека, висевшего на вязе. Он с удивлением подумал о том, что после смерти негры становятся почему-то голубовато-серыми. Горящая газета освещала задранные головы людей, молчаливых и сосредоточенных; они не отрывали глаз от повешенного.

Майка немного раздражало то, что там еще пытаются сжечь тело. И, обратившись к человеку, стоявшему неподалеку в темноте, он сказал:

– Вот это уж ни к чему.

Человек, не говоря ни слова, ушел.

Газетный факел погас, и привыкшим к свету глазам парк показался совсем черным. Но сразу же вспыхнула другая скрученная газета, ее поднесли к ногам повешенного. Майк подошел к другому человеку, наблюдавшему за толпой.

– Вот это уж ни к чему, – повторил он. – Негр ведь мертвый. Ему теперь все равно.

Человек кивнул, но, не отрываясь, продолжал смотреть на горящую бумагу.

– Славно сработано, – сказал он. – Это сбережет округу кучу денег, и ни один подлый адвокатишка теперь не сунет своего носа в это дело.

– А я что говорю? – подхватил Майк. – Ни один подлый адвокатишка… Только жечь его ни к чему.

Человек продолжал смотреть на пламя.

– Но и вреда от этого тоже никакого нет, – сказал он.

Майк во все глаза смотрел на сцену у вяза. Чувства его притупились. Но он еще не насмотрелся. Здесь происходило нечто такое, что ему хотелось бы запомнить, но усталость, казалось, начисто приглушила остроту восприятия этой картины. Мозг говорил ему, что он присутствует при ужасном и важном событии, а глаза и чувства не соглашались с этим. Все уже казалось заурядным. Полчаса назад, когда он вопил вместе с толпой и дрался за право тянуть веревку, грудь его распирали такие ощущения, что он даже заплакал. А теперь все умерло, все стало призрачным; темная толпа превратилась в сборище каких-то неуклюжих манекенов. При свете бумажного факела лица были невыразительны, словно деревянные. Майк ощущал в себе какую-то скованность, словно и сам он стал чем-то нереальным. Наконец он повернулся и ушел из парка.

Как только толпа исчезла из виду, ему стало тоскливо и одиноко. Он быстро шагал по улице, жалея, что никого нет рядом. Широкая улица была пустынна и выглядела так же призрачно, как и парк.

Стальные рельсы трамвая уходили вдаль, поблескивая при свете уличных фонарей, их круглые стеклянные абажуры отражались в темных витринах магазинов.

Стала давать себя знать легкая боль в груди. Он пощупал грудь – мускулы болели. Тогда он вспомнил. Он был во главе толпы, когда она ринулась на закрытую дверь тюрьмы. Человек сорок навалилось сзади на Майка, им ударили о дверь, словно тараном. В ту минуту он ничего не почувствовал, и даже теперь боль была тупой, – казалось, что это от тоски.

В двух кварталах впереди над тротуаром горело неоновое слово «Пиво». Майк заторопился туда. Он надеялся, что там будут люди. За разговором пройдет тоскливое чувство. Он рассчитывал, что там будут люди, которые не принимали участия в линчевании.

В маленьком баре был только буфетчик, невысокий человек средних лет с меланхолически обвисшими усами; он был похож на старую мышь, мудрую, неопрятную и испуганную.

Буфетчик кивнул Майку.

– У вас такой вид, будто вы спите на ходу, – сказал он.

Майк посмотрел на него с удивлением.

– У меня действительно такое чувство, будто я сплю на ходу.

– Ну, я могу налить стаканчик, если желаете.

Майк колебался.

– Нет… У меня вроде пересохло в глотке. Налейте лучше пива. Вы там были?

Маленький человек снова кивнул своей мышиной головкой.

– К шапочному разбору пришел: негра уже повесили, и все было кончено. Я подумал, что многим ребятам захочется выпить, так что пришлось вернуться и открыть бар. До сих пор никого, кроме вас, не было. Наверно, я ошибся.

– Они могут прийти позже, – сказал Майк. – В парке еще много народу. Правда, они уже поостыли. Некоторые пытаются поджечь его газетами. Это ни к чему.

– Совсем ни к чему, – согласился маленький буфетчик. Он дернул себя за тонкий ус.

Майк вытряхнул несколько крупинок соли в пиво и припал к кружке.

– Хорошо! – сказал он. – Устал немного.

Буфетчик перегнулся к нему через стойку, глаза его заблестели.

– А вы там все время были… и в тюрьме и потом?

Майк снова сделал глоток, потом посмотрел пиво на свет, наблюдая за пузырьками, которые поднимались со дна кружки от крупинок соли.

– Все время, – сказал он. – Я и в тюрьме был среди первых и веревку, когда вешали, помогал тянуть. Бывает время, когда гражданам приходится брать дело правосудия в собственные руки. А то явится какой-нибудь подлый адвокатишка и поможет негодяю избежать наказания.

Мышиная головка кивнула.

– Это вы чертовски верно сказали. Адвокаты способны вызволить кого угодно. Наверно, черномазый все-таки был виновен.

– Конечно! Кто-то говорил, что он даже признался во всем.

Головка опять склонилась над стойкой.

– А как это началось? Я пришел в самом конце, постоял минуту и пошел открывать бар – на случай, если ребятам захочется выпить по кружке пива.

Майк осушил кружку и протянул ее буфетчику. Тот снова наполнил ее.

– Конечно, все знали, что вот-вот это дело начнется. Я был в баре, что напротив тюрьмы. Весь день там провел. Тут входит один парень и говорит: «Чего мы ждем?» Ну, перешли мы улицу. Там было много ребят, потом подошло еще больше. Мы все стояли там и кричали. Потом вышел шериф и произнес речь, но мы так орали, что он не мог говорить. Какой-то малый шел с ружьем по улице и стрелял по фонарям. Ну, потом мы бросились к дверям тюрьмы и высадили их. Шериф ничего не собирался делать. Ему бы не поздоровилось, если бы он стал стрелять в честных людей только для того, чтобы спасти черномазого негодяя.

– Да и выборы на носу, – вставил буфетчик.

– Ну, шериф стал кричать: «Не перепутайте, ребята, ради бога, не перепутайте, а то возьмете не того! Он в четвертой камере». Мне даже жалко стало, – медленно продолжал Майк. – Другие заключенные так испугались. Нам было видно их сквозь решетки. Я никогда не видел таких лиц.

Буфетчик торопливо налил себе стаканчик виски и выпил.

– Это понятно. Вообразите, что вам надо отсидеть какой-нибудь месяц, а тут толпа явилась линчевать… Вы бы тоже испугались, что перепутают.

– Вот и я говорю… Вроде бы даже жалко стало. Ну, добрались мы до камеры негра. А он стоит тихо, глаза закрыты, словно пьяный. Один парень сбил его с ног, а он поднялся, тогда кто-то повалил его, сел верхом и стал бить головой о цементный пол.

Майк склонился над стойкой и постучал по полированному дереву указательным пальцем.

– Конечно, это только моя догадка, но мне кажется, что здесь он и кончился… Когда я помогал сдирать с него одежду, он ни разу не шевельнулся и, когда вешали, тоже не дергался. Нет, сэр, я думаю, что он умер еще тогда, когда тот парень колотил его головой об пол.

– Ну, не все ли равно, когда пришел ему конец?

– Не скажите. Надо, чтобы все было, как положено. Раз уж дошло до этого дело, он должен был получить все, что ему причитается.