— Томми! — рявкнул я. — Томми!

Говорю вам, там вообще никого не было! Ни у пульта управления, ни у фонографа.

А смех продолжался. Да, представьте себе. Я посмотрел на фонограф повнимательнее. Ну правильно, громкоговоритель подключен к аппарату, но аппарат-то не работает! Я подобрался к фонографу и опрокинул его, он с грохотом рухнул на пол… А смех все продолжался.

Томми! Ну где же он? Наверное, только что вышел. Прячется где-то в подвале.

Я подошел к двери и позвал его. Ответа не было. Я подскочил к оснащенному лампочками пульту и нажал на все кнопки по одному разу. И все это время всхлипывающий смех слышался повсюду. Это же не я смеялся, правда?

Я тряхнул головой, чтобы хоть сколько-нибудь прийти в себя. Неужели этот растяпа мог забыть и не явиться? Господи, да был ли он сегодня здесь?

Вторник. Сегодня вторник. Разве Томми во вторник планировал здесь появиться? Вот о чем я тогда подумал. И стал припоминать, как Томми давал мне инструкции. Он секунд тридцать говорил «с-с-с» и больше ни звука. Так, но ни он, ни кто другой не станет говорить «с-с-с», желая выговорить слово «вторник». Такой звук получается, когда заика хочет сказать «среда». Господи, как же глупо вышло! И с чего мне взбрело в голову, что он назначил вечер привидений на вторник? Что-то про вторник он определенно говорил. Ну конечно! Он сказал мне: «Позвони своей снежной королеве во вторник и убедись, что она будет с-свободна в с-с-с…» Вот как было дело!

От досады я закусил губу. Ну ладно, пусть это не Томми. Значит, нашелся другой сукин сын, который вот уже битый час развлекается тут с этой дьявольской аппаратурой, и мне плевать, как этого сукина сына зовут! Я направил луч фонаря на приборную доску, нашел аккумулятор и перерезал проводку. Так будет лучше.

Лучше не стало. Сначала до меня донесся все тот же смех, а потом я услышал, как Мириам кричит. Я рванулся к двери, не беспокоясь в общем-то о судьбе всяких электрических штучек Томми. Когда я выбежал из подвала и бросился вверх по лестнице, то оставил за собой кучу оборванных проводов, разбитых лампочек и тому подобного мусора. Мириам находилась все в той же дальней комнате первого этажа, куда я ее привел. В той самой комнате, где четыре человека были найдены задушенными!

Времени я не терял. Я вбежал в комнату так стремительно, что оставил на дверном косяке хороший кусочек собственного плеча, и мне открылась истина. Этому дому не нужен был Томми, в нем и без Томми водились привидения.

Мириам лежала на диване, голова ее была свернута на сторону, а на горле явственно были видны лиловые пятна.

Я завопил и бросился прочь. Врача! Полицию! Надо было делать хоть что-нибудь! Мириам! Это я виноват! Если она мертва, значит, я — ее убийца!

Входная дверь открывалась внутрь, только это ненадолго задержало меня. Я распахнул дверь, рванулся на крыльцо и замер. Вот оно, значит, как. Вот что случилось с Грандтом. Фортунато нашел его там же, где я нашел Мириам. Счастливец Фортунато сломал себе шею, сбегая с этого вот крыльца. Я позавидовал ему. Если я тоже сломаю себе шею, мне не придется казнить себя за смерть Мириам всю оставшуюся жизнь. На этих вот ступенях нашли свою смерть трое. Почему бы не четверо? А смех за моей спиной прекратился, и я слышал глухой утробный вой. История повторяется. Один человек задушен, второй погибнет сейчас на ступенях. Здесь всегда так бывает. И…

— Нет, — проскрипел я и поплелся обратно в дом.

Смех замер — сам собой.

Я ощупью прошел длинный коридор. Мириам по-прежнему лежала в дальней комнате. Я долго стоял в дверном проеме и смотрел на нее. Мне не хотелось приближаться, не хотелось прикасаться к ней. Ничего мне не хотелось. Я просто тупо смотрел на нее, на ее неестественно вывернутую шею с темными отметинами. И вдруг я увидел, что вовсе она не задушена — ее душат на моих глазах!

С хриплым воплем я рванулся вперед, подхватил ее на руки, провел ладонью по горлу. Никого и ничего! Я взвалил ее на плечо и хотел было вынести из комнаты, но не смог, потому что ее держали за горло! Изо всех сил я вырывал ее у невидимого противника, но тщетно! А потом еще что-то произошло, и зрачки Мириам закатились, ее уже не слепил свет подвешенного мной фонаря. Но внезапно все кончилось, и каким-то чудом я, спотыкаясь и шатаясь, вынес ее из комнаты, прочь из проклятого дома, подальше, в машину.

Отъехав на порядочное расстояние, я затормозил. После всего случившегося Мириам не могла остаться в живых. Так почему же она шевелится и даже бормочет что-то? Я прижал ее к себе, взял за запястье. Она силилась выговорить мое имя. Я едва не рассмеялся. Она пыталась ругаться, а язык ее не слушался. Тогда я действительно рассмеялся.

— Привет, — произнесла она и облизала губы. — Меня немножко помяли.

Она дотронулась до горла и улыбнулась.

— Дорогая моя, прости, что я тебя туда притащил. Не знаю, что за дурь…

— Помолчи, — прошептала она и опустила голову на сиденье.

Она молчала так долго, что я испугался.

— Мириам…

— Кстати о птичках, — перебила она меня, и голос ее прозвучал так спокойно и естественно, что я был вновь поражен. — Ты недавно задал мне один вопрос. Так вот, я выйду за тебя замуж, если хочешь.

Я все-таки не мог прийти в себя, настолько был изумлен.

— За что? — удалось мне проговорить. Мириам припала ко мне.

— Дело в том, что я всегда мечтала о том, чтобы муж рассказывал мне по вечерам страшные истории.

Добавить к этой истории могу вот что. Томми отказался быть шафером на моей свадьбе, так как разозлился за попорченное оборудование. А я купил этот особняк на Гроув-стрит и распорядился снести его. Сейчас на том месте уже построен новый дом, и мы с Мириам в нем счастливы.

ОБРАЗ МЫШЛЕНИЯ

Для начала я хотел бы рассказать одну-две истории, которые вы, наверное, уже от меня слышали, но, раз уж мы заговорили о Келли, то не лишним будет их напомнить.

Мне приходилось плавать с Келли, когда я был еще совсем молодым. В те времена я служил матросом на каботажных танкерах, которые загружались где-нибудь в нашем «нефтяном треугольнике» — к примеру, в Новом Орлеане, Арансасе или Порт-Артуре, а разгружались в портах к северу от мыса Гаттерас. В среднем — плюс-минус от шести часов до суток на всякие обстоятельства — каждый рейс занимал восемь дней, а каждая стоянка — восемнадцать часов. Таков был ритм моей тогдашней жизни.

Келли был обычным матросом палубной смены, что часто казалось мне чьей-то злой шуткой, потому что он знал о море гораздо больше, чем любой из членов экипажа нашей пропахшей нефтью калоши. Но он никогда не кичился этим, уважая во мне такого же матроса третьего класса, каким был сам. Чувство юмора у Келли, конечно, было, но совсем тихое, не показное; во всяком случае, он никогда не тешил его, доказывая очевидное, — что он гораздо лучший моряк, чем я могу надеяться когда-нибудь стать.

В Келли вообще было много необычного — даже то, как он смотрел или двигался, но самым удивительным было то, как он думал. Своим образом мышления Келли напоминал одного из тех космических пришельцев, о которых вы наверняка читали: они, как и люди, наделены способностью думать, но при этом думают совсем не так, как люди.

Возьмем, к примеру, тот вечер в Порт-Артуре. Я сидел с одной рыжей девчонкой, которую прозвали Ржавой, у стойки бара в портовом гадюшнике и пытался делать свои дела, одновременно поглядывая за другой цыпочкой, известной в тех краях под именем Бутс. Она сидела в одиночестве возле музыкального автомата и внимательно наблюдала за дверью, время от времени принимаясь скрежетать зубами от бешенства.

Я-то знал, в чем дело, и это не могло меня не беспокоить. Когда-то Келли регулярно встречался с Бутс, но в этот раз решил взять тайм-аут. Все бы ничего, но до Бутс дошли слухи, что Кел путается с девчонкой из бара Пита. Слухи подобного рода не могли, разумеется, привести Бутс в восторг, и теперь она поджидала Келли, чтобы свести с ним счеты. С минуты на минуту ждал его и я, так как сходя на берег мы договорились встретиться именно в этом баре.