Однажды она сказала, скривив губы: "Они — как черви. На сколько кусков разрубишь — столько появляется новых…"
Страшные слова — особенно от нее, бывшей раньше воплощением солнца и радости…
Но мне не стоило так удивляться — в конце концов, я видел, как ее стрелы били без промаха, впивались в горло, в сердце, в глаз… В спину. Я видел, как она вырывала стрелы из мертвых тел и переживала только из-за попорченных наконечников. Как перерезала горло тем Dh'oine, что еще шевелились — и смотрела им в глаза, оскалив в усмешке мелкие белые зубы. Как хладнокровно она танцевала в смертельной пляске мечей…
Что уж тут удивляться словам…
Я знал, что могу полагаться на нее — и в бою, и просто в жизни… Но с тех пор, как она надела берет с беличьим хвостом и начала убивать, солнце отказывалось золотить ее волосы, а в глазах, зеленых как молодая трава, больше не играли искры смеха. Я никогда не отводил взгляда от ее глаз — хотя мне казалось, что юную зелень пожирает тлеющий огонь, а за ним остается только черная выжженная земля. И с каждым разом черноты становилось все больше, а зелени — все меньше.
Мы уходили, поддерживая друг другу, перевязывая не желающие заживать раны, оставляя на траве нашу кровь. Кровь эльфов. Кровь Aen Seidhe.
Нас было так мало… Кроме нас двоих — еще только трое.
А в ту ночь, когда до безопасных — сравнительно безопасных! — мест оставался всего суточный переход, мы любили друг друга. Мы не касались друг друга очень, очень давно, и я успел забыть вкус ее губ…
Она искусала меня, исцарапала мне спину, плакала — беззвучно, как привыкла за это время, прижимала меня к себе так, что у нас обоих перехватывало дыхание…
А когда она с тихим вздохом откинулась на траву, я заглянул в ее глаза и впервые увидел, как неохотно, мало-помалу, под напором юной зелени отступает выжженная чернота.
Тогда я плакал. И в ту ночь мы любили друг друга.
Наутро Аэниэвьель…"
Текст продолжался, но Аэниэ не стала переворачивать страницу. За вечер она уже успела не раз все прочитать и хорошо запомнила прочитанное. Запомнила — но с трудом осознавала.
— Как ты? — тихо спросила… нет, спросил Филавандрель.
Аэниэ зачем-то кивнула, не поднимая глаз — в горле стоял ком, горели щеки, а на глаза опять наворачивались слезы.
— Что с тобой, пушистая? Лучик мой солнечный… — Филавандрель бросила недокуренную сигарету, подсела к девочке, невесомым касанием обняла за плечи, — Ты недовольна чем-то? Ты не рада, что я наконец-то нашел тебя? Или…
Аэниэ горячо перебила, вспыхнув еще сильней:
— Что ты! Просто… Так неожиданно! Я… я просто не ожидала! Я… — и девочка расплакалась. Филавандрель крепко обняла ее и начала, чуть раскачиваясь, гладить по волосам и шептать утешения, периодически сбиваясь с русского на то, что, как поняла Аэниэ, было Старшей Речью — до тех пор, пока девочка не успокоилась.
— …я сразу почувствовал, когда увидел тебя. — они сидели за столом на кухне. Филавандрель — слева от девочки, облокотившись на стол и придвинувшись к Аэниэ почти вплотную. Перед Аэниэ — чашка раскаленного чая с лимоном, перед Лави — пепельница, в которую она нервно стряхивала нарастающий на тонкой сигарете пепел. — Словно толкнуло что-то — и такое ощущение, будто я знал тебя уже сто лет. С тобой так легко — сразу стало легко… И светло. А ты?
— Мне тоже, — прошептала Аэниэ, — и я…
— Вот видишь… Потом я стал смотреть, искать тебя. Пришлось полазать, поглядеть, даже по башке получил пару раз — ничего, нормально все, — а нашел — прямо под носом! Аэниэвьель, пушистая моя… — Лави покрутила головой, снова взглянула на девочку огромными потемневшими глазами, — Как же здорово…
Несмотря на все надежды матери, в училище у девочки так и не появились друзья. Группа попалась не очень дружная — больше половины блатных, остальные какие-то все "подхалимистые и шестерные", как определила их для себя Аэниэ. К тому же Аэниэ сама вовсе не горела желанием сходиться поближе с дхойнами-цивилами, а посматривала на них презрительно и даже с некоторой жалостью: ну что с них взять, братья наши меньшие, низшая раса, одно слово — люди.
Девочка приходила на занятия, отсиживала положенное время, и все ее общение с сокурсниками сводилось к нескольким необходимым фразам — передать что-нибудь, уточнить что-то, переспросить, если не расслышала преподавателя, и все такое в этом роде. Несмотря на то, что вокруг была "презренная раса", одной было все-таки тоскливо, и иногда Аэниэ ловила себя на том, что с завистью посматривает на народ, собирающийся в кучки и что-то радостно обсуждающий. "Ну ничего, скоро уже, скоро," — утешала себя девочка и считала время, оставшееся до очередного сбора у Лави. Единственная отдушина. Единственное место, где ее любили и принимали, где она могла быть среди своих — таких же эльфов, как она сама.
Вот проползает понедельник, проходит вторник, еще два дня проскакивают быстро, еще два — пролетают моментально, и вот уже воскресенье. С самого утра невозможно усидеть на месте, Аэниэ тормошит мать, уговаривая ее не только отпустить-разрешить-позволить, а еще и приготовить с собой что-нибудь вкусненькое — угостить своих. Иногда получается, иногда нет, иногда сам собой разрастается скандал, когда сестренка пытается утащить что-нибудь — Аэниэ коршуном кидается отнимать, сестра — в рев, мать встает на защиту младшей…
Все это наконец-то позади, Аэниэ мчится со всех ног, взлетает по ступенькам, звонок в знакомую дверь:
— Мяу всем!!!
— Мяу, мяу! — откуда-то из недр квартиры отзывается Лави. — Заходи, пушистая, я сейчас…
И Аэниэ раздевается, скидывает обувь, вбегает в комнату — и прикладывает героические усилия, чтобы не выдать себя, но радостная улыбка сползает с лица, словно потекшая краска. Лави валяется на кушетке, одной рукой придерживая страницы в потрепанной книге, другой — обнимая блаженно прикрывшую глаза Дарки.
— Пуши-истые пришли! Пойдем чай пить! Дарк, ты тут посиди пока, ага?
Дарки мурлычет и потягивается, обнимает эльфку за шею и чмокает в щеку.
— Я сейчас… Руки вымою… — Аэниэ скрывается в ванной, пускает воду, и с силой — до наливающихся кровью следов — впивается ногтями в ладони.
Одеяло сбито в кучу и подоткнуто со всех сторон. Оставлена только крохотная щелочка для носа — струйка свежего воздуха в духоте. Особенно тщательно Аэниэ подтыкает ноги — ведь когда ноги не накрыты, это очень, очень страшно. Кто-то стоит в углу — и какая разница, что ее постель — на втором ярусе кровати, что никто не дотянется под потолок? В любой момент холодные пальцы могут ухватить босую пятку — и тогда не вырвешься, сколько ни брыкайся… Что-то смотрит сверху, кто-то таится внизу, и никакие уговоры не помогут — разум уползает в отдаленный уголок, и от девочки остается только дрожащий сгусток страха. Страшно шевельнуться, страшно открыть глаза — и страшно их закрыть. Свернувшись в клубок и вжавшись щекой в подушку, девочка неслышно всхлипывает, слеза из левого глаза медленно стекает в правый, из правого — на подушку. Щеке мокро, но как шевельнуться и переползти на сухое? Девочка беззвучно глотает слезы. Как хотелось бы, чтобы рядом был кто-нибудь, кто прогнал бы тварей… Или хотя бы лампу настольную включили, так нет, помешаешь спать сестренке… Сестренке не страшно. Сестренка сопит носом внизу. Ей все равно.
Чтобы отвлечься, Аэниэ пытается думать о Лави. Снова и снова представляет ее — красивую, уверенную, сильную. Добрую.
"Лааавиии…" — беззвучный крик кривящимися от боли губами. — "Лави… Зачем ты даришь им себя? Разве ты для них — единственное счастье? Они не умеют тебя ценить… Подари мне взгляд — я буду вспоминать неделю… Только коснись, даже больно сделай, что хочешь делай — только позволь быть рядом… Я буду сидеть у твоих ног, буду твоей собакой, тенью, я тебе не ровня, я хуже, я… Но я же люблю тебя… Звезда моя, единственная моя… Мой лорд, моя королева…"