...А. М. Пасечниченко мне рассказала недавно, что в больнице по воле Евг. Алекс. Шевалёва нашли своё спасение и сотрудники еврейской национальности... Она назвала имена...
...Оккупанты подступались порой к вопросу об уничтожении социально бесполезных людей... Поразительно!.. За время оккупации больные умирали от голода, от холода, от болезней, но насильственной смертью - ни один! Утончённый интеллигент, далёкий от пафоса и администрирования, Е. А. Шевалёв горой стоял за своих подопечных.
Не было ни продуктов, ни медикаментов, ни воды (её носили из соседнего посёлка), ни тепла (в отделении стояла одна металлическая печурка, вокруг которой сидели больные и которую топили срубленными в больничном саду деревьями и щепой). Самодельные плошки с маслом служили для освещения.
Жизнь наиболее истощённых больных поддерживали инъекциями глюкозы и гематогена, небольшое количество которых сохранилось... Многие умирали от алиментарной дистрофии и воспаления лёгких. Во время ночных и утренних обходов Андрея Евг-ча бывало, что он трогал за плечо укрытого с головой больного и в ответ из-под одеяла слышал: “Жив! Жив!”.
Андрей Евг. сделал много. Он взял под своё шефство 125 советских военнопленных, брошенных в подвал соседней детской больницы, добившись на это разрешения румынских властей, настращав их возможной вспышкой эпидемии среди пленных. Он организовал помощь для них со стороны населения, приносившего в больницу в вёдрах супы и другую снедь. А когда в результате побега одного из военнопленных власти на время запретили населению носить пищу, А. Е. сам ездил на рынок и обращался к торговкам с просьбой дать для раненых продукты и сам доставлял им провизию. Когда кое-кто из раненых смог подняться и стать на ноги, А. Е. обратился к рабочим одной столярной мастерской в городе с просьбой изготовить для раненых костыли; рабочие в отсутствие начальства изготовили и загрузили костылями полный грузовик знакомого Андрею Евгеньевичу водителя. А. Е. всё время подчёркивает, что его инициативы не требовали особых усилий для их реализации, так как люди с готовностью откликались на них... В своих воспоминаниях А. Евг. пишет: “После освобождения Одессы я прошёл в составе стрелковой дивизии почти всю Восточную Европу. На переднем крае, в зоне артобстрелов и бомбёжек, постоянно рискуя своей жизнью, советские медики спасали людей. Я вспоминал Одесскую психиатрическую больницу. Я ни здесь, ни там не нашёл той грани, которая у медицинских работников отделяет долг от подвига..”.
В архивной больничной папке я обнаружила выписанные Андреем Шевалёвым из двух румынских приказов цитаты об изгнании евреев из Одессы и о расстреле за их укрытие. Сама по себе направленность выписок достаточно красноречиво свидетельствует о сочувственном отношении Шевалёвых к евреям...
Ещё в папке я нашла тетрадь с полным перечнем сотрудников больницы в период оккупации (67 человек)... Там есть упоминание о том, что в 4 муж. отд. приняли 100 чел. рядовых военнопленных и завели на них истории болезни, в 4 жен. отд. приняли 25 чел. офицерского состава военнопленных, а в детское отд. приняли 10 еврейских детей, направленных румынским прокурором (хотя в записках Евг. Никодимовны Шевалёвой указано 15 чел.). Во всяком случае эта запись удостоверяет подлинность факта.
А. Е. рассказал ещё, что в кабинете его отца стояла пишущая машинка, на которой он печатал для евреев справки, удостоверяющие личность и место жительства. Он оставлял место, на которое, после того, как справки заверяли в ЖЭКе [жилищно-эксплуатационная контора - управление домами], он мог впечатать “православного вероисповедания”. Однажды к А. Е. явились два румынских офицера с соответствующими обвинениями, которые А. Е. активно опровергал. Офицеры не были особенно агрессивны, и на том дело закончилось. Тем не менее, когда позднее его выжили из больницы хозяйственники-мародёры и некоторые врачи, ссылавшиеся на его избыточную активность в больнице без законченного медицинского образования, и он ушёл на работу в бактериологический институт, там он заметил, как ему показалось, слежку за собой одного из тех офицеров, что приходили по поводу справок. Из осторожности А. Е. ушёл на месяц в катакомбы.
В выталкивании А. Е. из больницы активное участие принимала врач С. [Не указываю фамилию С. не только ради потомков. Из этого же письма В. Коган следуют сведения слишком разнообразные для простого шельмования. Заведуя отделением, которое располагалось этажом ниже детского отделения, С. наверняка знала о спрятанных там еврейских детях, но не выдавала их; в то же время спасавшему беглецов из гетто Б. Коростовцеву она отказала в просьбе укрыть их в её собственном отделении, где, по больничным слухам, царили взяточничество и даже проституция. То ли наследственный аристократизм мешал С. доносить, то ли симпатия к евреям (она дружила со многими евреями) была выборочной, то ли вообще еврейский вопрос не волновал, просто не хотелось рисковать собственным спокойствием. В который раз вспоминается Достоевский: “Широк человек”]”.
В. Коган - мне: “Посылаю тебе фотографии отца и сына Шевалёвых, о которых ты просил. А. Е. упорно и без всякого жеманства отказывался дать свою фотографию, предлагая только фото отца, но я настояла...
Эта очередная встреча снова оставила ощущение прикосновения к человеку очень светлому... В разговоре он опять вернулся к поразившему его феномену трансформации человеческого сознания. Антисемитская и кулацкая в то время Слободка, которая сочла для себя осквернением создание там еврейского гетто, оказалась участливо-сострадательной при виде обречённых людей... А. Е. мне рассказал, как он в поисках возможной помощи этим людям, надев на себя дорогое заграничное пальто и повязку с красным крестом, стучал тогда в двери слободских домиков, представляясь словами: “Красный Крест. Спасите людей!”, стараясь говорить на ломаном русском языке. Вся эта мистификация (пальто, повязка, акцент) должны были произвести впечатление убедительного международного вмешательства. Но, как говорит А. Е., к его изумлению, в этом не было нужды: люди без нажима пускали к себе тех, кого сгоняли в гетт”.
А. Е. Шевалёв помогал Александре Пасечниченко в организации больничного музея, сам соорудил деревянный стенд с воспоминаниями очевидцев о годах оккупации в больнице. Герой стенда - Евгений Александрович Шевалёв. Имя Андрея промелькивает один-единственный раз как помощника отца.
28 ноября 1997 г. одесская газета “Шомрей шабос” печатает статью “Список Шевалёва”; автор М. Штернберг ссылается на сведения, полученные от А. М. Пасечниченко о спасении евреев Шевалёвыми и в восторге сравнивает, как видно из заголовка, Шевалёва с всемирно прославленным Праведником О. Шиндлером. Статья лихая: в ней профессор Шевалёв своей душой, “огромной и чистой, как небо... укрыл обречённых на гибель людей”; “в больницу явились немцы. Они собирались устроить кровавую резню... Шевалёв вступил в полемику с немецким офицером, отговаривал того расстреливать душевнобольных... Б-г был на стороне врача... Прибежал запыхавшийся немецкий солдат и доложил, что в Кривой балке обнаружены советские разведчики... Немцы поспешили ретироваться...” (Шевалёвскую эпопею потом перепевали другие публикаторы, множа восторги и число спасённых, путая факты и имена; в Израиле писали про расстрельную команду с офицером СС, которого “спокойный осанистый русский профессор” поразил немецким языком и словами о христианском милосердии. Андрей Евгеньевич Шевалёв излагал эту историю, тоже ссылаясь на личные качества отца, но много спокойнее, без детективных эффектов, СС и разведчиков).
Теперь в дело вступают те, кого В. Коган назвала “неукротимые энтузиасты”. Вспыхнуло: газетные статьи, смакующие одни и те же факты, телефонные перезвоны, пересуды; еврейские активисты, вплоть до местного раввина, привычно соперничая, предлагали свои услуги для прославления Праведников. Кое-кто из корыстного желания промелькнуть своим именем на газетной странице или угодить украинским властям, но многих гнала ненасытная жажда справедливости и совестливая ответственность за опаздывание с почестями.