Милый Бог, я устала. Время позднее. Трудненько подражать Шекспиру, если ты женщина с трещиной в голове и даже не знаешь грамматики; однако я замечаю, что буквы у меня становятся меньше. Завтра мы причалим в Афинах. Помнишь, как века тому назад мы были там с тобой по пути в Загреб и Сараево? Надеюсь, Парфенон за это время починили. Теперь тихо пристроюсь рядом с Парнем, а о его беде расскажу завтра; конец этой записи я обозначу звездочками.

Толпа, что собралась вокруг рулетки, Лишь издали изысканной казалась. Конечно, были там и богачи В роскошных шелковых жилетах, фраках И дамы в низко вырезанных платьях. Там были люди среднего достатка, Рантье, священники и коммерсанты, Опрятные, серьезные донельзя, Иные с женами. А бедняков Сперва не различала я (конечно, Людей в лохмотьях не пускачи в зал). Но, приглядевшись, стала замечать Где латку, где залоснившийся ворот И наглухо застегнутый, чтоб скрыть Несвежее белье. Кто побогаче, Клал золото, кредитные билеты; Попроще люди клали серебро, А перед этим думали подолгу; Беднейшие на стол кидали мелочь И бледные, с горящими глазами, Как Парень мой, смотрели на игру. Быстрее всех с деньгами управлялись Богатые, и нищие, и те, Кто превращался из одних в другие; Все ж, будь он голь, богач иль середина — Ошеломлен, неистов, позабавлен — Будь молод, стар или в расцвете лет — Француз, испанец, немец или русский, — Будь даже англичанин (эти редко Играли, лишь смотрели свысока) — Любой из них был словно тронут порчей. Я поняла, в чем дело, но не раньше, Чем совершилось то, что совершилось.

Крутящееся колесо и шарик Размалывали что-то в игроках И зрителях, и был этот размол Им в радость, потому что чем ценней

Он встал, к другому ринулся столу И начал сызнова. Хотела я Одна в отель вернуться, но не знала, Ни как туда проехать, ни названье. Сон на ногах сыграл со мною шутку — Мне было невдомек, где нахожусь я. Я у стены сидела на диване, Покуда шел он от стола к столу,

Больше не буду сочинять по-шекспировски. Это замедляет дело, особенно теперь, когда я стараюсь выписывать слова полностью, как все люди. Новый теплый день в Одессе. Небо — одно высокое ровное-ровное светло-серое облако, которое даже не застилает горизонта. Раскрыв на коленях мой маленький письменный несессер, я сижу на верхней ступеньке громадной лестницы, спускающейся к гавани. Она такая широкая, что по ней может промаршировать целая армия, и очень напоминает лестницу, ведущую в Западный парк, — ту, что рядом с нашим домом*. Бог. Здесь тоже гуляет разная публика, но если бы в Глазго я уселась прямо на ступеньку писать письмо, многие посмотрели бы на меня гневно или изумленно, а если бы я вдобавок была бедно одета, полиция прогнала бы меня прочь. Русские же либо не обращают на меня никакого внимания, либо приветливо мне улыбаются. Из всех стран, где я была, больше всего мне подходят США и Россия. С незнакомыми людьми тут разговаривают дружелюбнее и не так официально. Может быть, дело в том, что у них, как у меня, очень мало прошлого? Человек, с которым я подружилась в игорном доме и который говорил мне о рулетке, свободе и душе, — русский. Он сказал, что Россия — такая оке молодая страна, как США, потому что нация и ее литература —ровесницы.