Мама залилась смехом.

— Только не говорите «дама», Джон! Это абсолютно устаревшее слово, и оно заставляет меня чувствовать себя на десять лет старше!

— Что ж, я действительно чувствую себя постаревшим и умиротворенным, — довольным тоном продолжал дядя Джон. — Мне кажется, что все в Экре будут необычайно здоровыми и станут жить по сто двадцать лет. И первым, кто проживет сто пятьдесят, буду я сам.

— И каков же ваш рецепт долголетия? — спросила его с улыбкой мама, подвигая ему блюдо с чудесными сырниками миссис Гау.

— Кофе и сырники после полудня, — сейчас же ответил дядя Джон. — И неторопливая прогулка часа в два. И тучный обед в три, а вечером ваша замечательная игра на фортепиано и пение.

— Все будет как вы прописали, доктор, — отозвалась мама с насмешливой покорностью. — Пациент — самое важное лицо в семье.

— И, безусловно, самое привилегированное, — ответил дядя Джон и, перегнувшись через стул, поцеловал ее душистую щеку.

Итак, это был добрый сезон для всех в Экре, кроме меня и Ральфа, который неизменно был печален и молчалив. Та безостановочная дрожь, которая одолевала меня в первые дни после моего падения, прошла, и я научилась справляться с непрошеными слезами. Но я все время чувствовала себя больной. Независимо от того, скакала ли я верхом, гуляла или отдыхала дома, я ощущала тошноту. Хуже всего было по утрам, когда я с трудом садилась в постели и комната кружилась перед моими глазами, а меня одолевали приступы рвоты. Я попросила мою горничную приносить мне вместо шоколада чай и почти ничего не ела за завтраком. После полудня я могла рассчитывать на лучшее самочувствие, но даже тогда я понимала, что со мной творится что-то неладное.

— Все еще не проголодалась, дорогая? — нежно обратилась ко мне мама за завтраком, когда я с гримаской отвернулась от слабопрожаренного ростбифа, лежащего на блюде. Его нежно-розовая, сочащаяся соком серединка вызывала во мне отвращение, будто я была одним из индийских браминов.

— Нет, — ответила я. — Просто последнее время у меня нет аппетита.

Дядя Джон остро глянул на меня.

— А жар? — спросил он. — Не беспокоит ли вас головная боль, Джулия?

— Нет, — ответила я, сдерживая нетерпение. — Просто я не голодна сегодня.

— Пусть Джон осмотрит тебя после завтрака, — предложила мама. — Ты такая бледненькая после того падения с лошади, моя дорогая.

Я раздраженно прикусила нижнюю губу.

— Я прекрасно себя чувствую и терпеть не могу эти осмотры, мама. Так что, пожалуйста, не беспокойся.

Дядя Джон с его безошибочным тактом не сказал ничего. После завтрака, когда я вышла в холл и стояла перед зеркалом, завязывая ленты шляпки, я увидела, как он остановил маму, направлявшуюся ко мне, и тихо сказал:

— Оставьте, Селия. Джулия не может быть серьезно больной и в то же время скакать каждый день. Если это реакция на падение с лошади, то все вскоре пройдет.

В тот самый день погода резко изменилась, стало пасмурно и холодно. За обедом я сказала, что это восточный ветер сделал меня раздражительной, и в последующие дни я продолжала винить во всем погоду. Пока Цветки яблонь становились из розовых белыми и потом снегом осыпались на траву, небо было покрыто серыми тучами. Тяжело и низко нависало оно над землей. Но все равно оно было ярким, таким ярким, что мне приходилось щуриться, глядя вдаль.

Все цвело на земле, цветы кашки усыпали обочину дороги, похожие на взбитые сливки, боярышник украсил изгороди до самой земли. Воздух был напоен тяжелым запахом летних цветов и трав. Поле клевера лежало пурпурным ковром, гудевшим от множества озабоченных пчел. На общинной земле колокольчики цвели густо-прегусто и окутывали ее, словно морским туманом. Нижние склоны холмов пестрели желтым первоцветом, и в воздухе пахло медом.

Зацвели каштаны, затем их лепестки стали осыпаться, но тяжелые тучи лежали не двигаясь. Мужчины из Экра работали в поле сняв рубахи, но солнца не было, и их тела оставались странно белыми, будто меловые люди вышли на меловую землю. Сидя у окна гостиной и слушая мамину игру на фортепьяно, я не могла уловить ни единого дуновения ветра. Небо окутывало вершины холмов, подобно теплому полотенцу, укрывающему кастрюлю с тестом. Под этой мягкой крышей в душном тепле трава выросла и поблекла. Чайные розы в саду у Холла распустились пышным цветом, зловеще напоминая мне серебряную вазу с чайными розами моего сна, их бедный кузен шиповник щедро покрывал берега реки, делая те бледными рядом с сочной зеленью лоскутного одеяла вайдекрских полей.

Я сказала маме и дяде Джону, что чувствую себя хорошо, но я солгала. Я все время ощущала тошноту и усталость. Однажды утром, резко выпрямившись, я покачнулась от головокружения и испугалась, что упаду в обморок. Есть мне не хотелось, но оказалось, что меня чрезвычайно привлекают консервированные компоты и сушеные сливы. Мое лицо осунулось и стало бледнее, глаза, когда я разглядывала себя в зеркало, казались огромными. Меня все время одолевала головная боль, и вскоре я стала отказываться от прогулок верхом.

— Поедем кататься, — предложила мама однажды утром. — Сегодня и вполовину не так жарко, как несколько дней назад. Давай ты покажешь мне луга. Мистер Мэгсон сказал мне, что их скоро пора косить.

Я кивнула и лениво отправилась за шляпой и перчатками, по дороге заметив взгляд, которым обменялись мама и дядя Джон, и его одобрительный кивок.

Мама была права, погода улучшилась. Воздух уже не казался слишком густым, дышалось легко, и линия холмов на горизонте снова стала четкой и ясной. Я тронула вожжи, и мы выехали на дорогу в Экр, лошади шли легкой рысью. Тени деревьев скользили по нашим лицам, свежий ветер дул в лицо, и я чувствовала, как краска проступает на моих щеках. Луга, которые мама хотела посмотреть, были расположены за Экром, и мы проехали через всю деревню. Я приветственно помахала нескольким женщинам, работавшим около своих коттеджей, и ответила на поклон Неда Смита, разгружавшего во дворе кузницы уголь.

Луг действительно был готов к сенокосу и расстилался перед нами морем бледно-зеленой высотой по колено травы, пестревшей яркими мазками алых маков, яркой синевой васильков, пастельно-лиловым цветом сердечника. Все росло, стремясь ввысь, поворачивая вслед за солнцем свои яркие головки. На границе поля привольно росли кусты первоцвета и высокий шиповник. Ветер доносил до нас аромат цветов и пряный запах орешника.

— Еще три-четыре дня такой погоды, и травы созреют для сенокоса, — приветливо обратился ко мне мельник Грин, когда мы проезжали мимо нижних лугов, а он стоял у ворот, покуривая трубку. Я с любопытством принюхалась к запаху голубого дымка. Табак. Еще недавно он курил мелко истолченные листья боярышника, мельница тогда стояла без дела, и в деревне не нашлось бы ни одного зернышка. Сейчас же, когда люди получали довольно приличное жалованье, он вполне мог позволить себе купить полпачки табачка.

— Да, похоже, — согласилась я.

— Но чего я жду всего больше, так это пшеницы, — продолжил Грин с надеждой. — Каждый день хожу на общинную землю и смотрю на нее. Урожай будет хорошим, колосья стоят высокие и крепкие, как крапива на навозной куче!

— Отлично, — я вышла из коляски и встала на нижнюю планку ворот, чтобы лучше видеть поле.

— Спасибо вам, мисс Джулия, — сказал старик с лукавой усмешкой.

— Чепуха, — отозвалась я без гнева. — Вы знаете, что это чепуха, мельник Грин. Урожай хорош, потому что были отличные семена, мы густо посеяли их, и погода стояла чудесная. А все остальное — это бабушкины сказки.

— Угу, — он принял упрек совершенно безмятежно. — Пусть так, мисс Джулия. В деревне все считают, что в пас есть дар Лейси заставлять пшеницу расти. Урожай в этом году хорош, и вы не разочаровали нас.

Я пожала плечами и повернулась к волнующемуся зеленому полю.

— Как хотите, — легко сказала я. — Миссис Грин здорова? Как поживают ваши сыновья?

— Хорошо, — удовлетворенно сказал он. — У нас все в порядке. Все в Экре благополучно. Я едва могу припомнить такую весну и лето.