— Ну, как хотите, — обиделся заведующий.

— Скажите, а Татьяну Осокину можно сейчас увидеть?

— А зачем она вам? — настороженно спросил заведующий.

Не прошло и года, как он в Приозерном, подумал Павел, а все уже видят в нем в первую очередь фельетониста. В общем, если говорить честно, это было приятно.

— Да так, скорее по частному вопросу…

— В случае чего, Павел Аристархович, — веско сказал заведующий, — я вас настоятельно прошу обсудить ваш будущий фельетон со мной…

— Да я вовсе…

— Цель и задачи нашей печати — всячески пропагандировать работу органов Госстраха, а не…

Что «не», Павел так и не дослушал, потому что прошел в соседнюю комнатку с табличкой «Бухгалтерия». Все четыре женщины в бухгалтерии не обратили на него ни малейшего внимания: они азартно гонялись за басовито гудевшим шмелем, который из-за глупости никак не желал вылететь в распахнутое окно, а истерически метался над головами раскрасневшихся в охотничьем азарте дам. Наконец шмель вылетел, и бухгалтерия принялась поправлять свои тяжелые шиньоны.

— Татьяна Владимировна, — спросил он буратинообразную даму, — у вас есть свободная минутка?

— Спросите, есть ли у Таньки хоть одна занятая минутка в день, — пробасила седая дама и негодующе дернула ручку арифмометра. «Феликс» жалобно звякнул под суровой рукой хозяйки.

Буратино метнула раскаленный от ненависти взгляд на обидчицу, и Павел подумал, что та сейчас задымится.

— Ладно, девочки, хватит, — хлопнула рукой по крышке стола самая молодая из сотрудниц, — к нам пришел корреспондент газеты, а вы… Что за народ!.. — Она безнадежно махнула рукой. — У вас есть к нам какие-нибудь вопросы?

— Да нет, уважаемая бухгалтерия, я хотел кое-что спросить у Татьяны Владимировны… вопрос сугубо неделовой. Может быть, мы выйдем, чтобы не мешать работать?

— Да чего уж, — вздохнула Татьяна Владимировна, прерывисто выпуская из себя неизрасходованный боевой задор. — Спрашивайте, у меня, в отличие от некоторых, — она бросила многозначительный взгляд на седую даму с арифмометром, — секретов от коллектива нет.

— Татьяна Владимировна, я слышал, что вы будто бы… видели нечто вроде призрака? — краснея от глупости вопроса, спросил Павел. — И я, как журналист…

Все бухгалтеры тут же закивали, как будто они видели призрака все вместе. Удивительно, подумал Павел, как быстро примиряет женщин любое суеверие.

— Почему «будто бы»? — поджала губы Буратино. — Я точно видела его. Как вас сейчас вижу.

Женщины снова согласно закивали.

— И кого же вы видели?

— Кого? Известно кого — своего благоверного, Петра Данилыча. Да вы его знаете, шофер он на автобазе. В газете еще про него как про передовика писали. Вспомнили?

— Ну конечно.

— Ну, так вот как дело-то было. Я дома мою окна, летом страшное дело, как быстро стекла грязнятся, а я, знаете, человек очень чистоплотный… — Буратино бросила быстрый взгляд на седую даму с арифмометром, как бы приглашая всех сравнить ее безупречную чистоплотность с неряшеством своего врага. — Ну вот, мою я, значит, окно и вдруг чуть с подоконника не скатилась — по улице идет мой благоверный!

— И что же здесь необычного? — спросил Павел.

— А то, что Петр Данилыч в этот самый момент преспокойно дрыхнет на диване. Прикрылся «Советским спортом» и высвистывает. Такие дрели выводит, что газета над ним колышется…

— Не дрели, а трели, — сухо сказала дама с арифмометром.

— Дрелью дырки делают.

«Пожалуй, насчет примирения через суеверия я поторопился», — подумал Павел.

— Это еще смотря у кого какие дрели, — вся передернулась Буратино, а самая молодая из бухгалтеров сокрушенно покачала головой. — Ну так вот, мой, значит, супруг на диване дрыхнет и в то же самое время как бы по улице идет.

— И вы его отчетливо видели? Может быть, вы просто обознались?

— Как это обозналась? — Буратино с таким достоинством вскинула голову, что ее шиньон сбился набок. — Что я, своего мужа узнать не могу? Слава богу, семнадцать лет прожили! Петр Данилыч и был. И личность его и одежда — ну все точно.

— И что же делал этот двойник?

— Как — что? Шел себе по улице.

— И что же вы сделали?

— Я чувствую, все у меня перед глазами закружилось. Как же, думаю, так: один муж на диване под «Советским спортом» валяется, другой в это время по улице прогуливается? «Петя!» — кричу. Да где там! Он как заснет, его пушкой не подымешь! Тогда я в окно тому, что на улице, кричу: «Петя, что ты там делаешь?» Он поглядел на меня — и ходу. Я хочу на улицу кинуться — что ж, думаю, это такое, что он от меня бегает, а у самой ноги как бы к подоконнику приклеились. Наконец на улицу выскочила, глянула — нету. Ну, думаю, примерещилось. И тут как раз Егорьевна ползет. Это старушка такая, соседка моя через два дома, с дочерью замужней живет. Я ей: «Егорьевна, говорю, ты, случаем, моего Данилыча только что не видела?» — «Зачем же, говорит, не видела? Я, слава господу нашему всемилостивейшему, на глаза не жалуюсь. Только что как раз его и видела. Навстречь мне ишел. Я ще поздоровалась с ним, и он мне кивнул». Да, думаю, вот тебе и благоверный, двойника себе завел. Это какие ж он безобразия творить сможет? Выпить там или что еще? Растолкала мужа, а он смеется. «Мистика все это, говорит, и поповщина!» Вот тебе и мистика! Да какая ж это мистика, если коняхинский парень, говорят, пятиногую собаку снял?

— Какой парень?

— Да Коняхиных. Отец-то у них еще два года назад номер, а мать в библиотеке работает. Они где-то у пляжа живут. Сережка все время на пляже крутится около Надьки Грушиной. Записалась, бесстыдница, в спасатели и целыми днями чуть не голышом на башне торчит, в бинокль смотрит.

— Как вам не стыдно! — сурово сказала дама с арифмометром. — Что вам до этой девушки?

— А вам что она, родственница?

— При чем тут родственница?

— А при том, что не для девушки это дело — целый день ляжками сверкать!

— О господи! — простонала молодая бухгалтерша.

— Вот тебе и «господи»! — торжествующе сказала Буратино.

— Совесть надо иметь.

— А я так думаю, — вставила сонная особа, молчавшая до сих пор, — может быть, все это от науки?

— Что от науки? — выкрикнула Буратино. — Ляжками в семнадцать лет сверкать — это от науки?

— Я говорю о раздвоении твоего мужа. И потом, Татьяна, я бы на твоем месте проверила, все ли у Петра Данилыча в порядке.

— В каком это смысле? — подозрительно спросила Буратино.

— А в смысле закона сохранения вещества, — важно сказала сонная особа. — Двойника-то из чего-то надо было делать? То-то и оно-то, девочки.

Буратино не ошиблась. На невысокой башне, возвышавшейся над лодочной станцией и пляжем, стояла девушка в зеленом бикини. Она была смугла, как мулатка, и светлые ее длинные волосы казались кукольными на темно-коричневой спине. Девушка стояла, перегнувшись через перила, и разговаривала с явно приезжим парнем в модных темных очках и ярко-оранжевых плавках.

— Как вы можете жить здесь, в этой… — парень сверкнул темными очками и сделал широкий жест рукой, — когда вы такая…

— А какая я? — спросила Надя с башни.

— Скажу, когда спуститесь с вашего пьедестала, — зазывно проворковал парень и почесал одной ногой другую.

— Простите, — сказал Павел, приказывая себе не слишком пялить глаза на спасательницу, — у вас тут случайно нет Сергея Коняхина?

— Как это нет? — изумилась мулатка. — Он всегда здесь. Сережа! — позвала она.

С песка встал худенький мальчик лет пятнадцати. На груди, спине и руках у него висели лохмушки лупившейся кожи. Он походил на змею в период линьки.

— Сережа, — сказала мулатка, — с тобой хочет поговорить наш знаменитый фельетонист Павел Пухначев.

— Вы меня знаете? — спросил Павел и почувствовал, что выглядит, должно быть, глупо и задает дурацкие вопросы.

Не хватало еще флиртовать со школьницей! Любовь моя, а ты сделала уже алгебру? Парень в оранжевых плавках с небрежным и скучающим видом стал на руки и медленно отошел от башни.