— Почему?

— Я не могу бросить аптеку. Я отдаю себе отчет, что аптека в районном центре — не бог знает какая важная вещь по космическим масштабам, но я проработал в ней всю жизнь. Я прожил свою жизнь не в космосе, а в Приозерном, а это, согласитесь, не совсем одно и то же.

— Вам и не придется бросать свою аптеку, где не всегда, между прочим, есть альмагель…

— А где он есть всегда? Вы скажете, в Москве? Ничего подобного! Далеко не всегда! Может быть, у вас там? — Он показал на потолок, грохот над которым внезапно стих.

— Увы, у нас там тоже нет альмагеля. Но дело не в альмагеле. Как я вам уже сказал, вам не придется бросать свою аптеку, получившую, насколько я знаю, в прошлом году переходящее знамя областного аптекоуправления.

— Вы хотите поручить мне какое-нибудь дело здесь? Отпадает. Поработайте на моем месте да плюс еще все общественные нагрузки — уверяю вас, в шестьдесят семь лет остается не так уж много сил.

— Вы все время не даете мне закончить мою мысль. Вы улетите с нами и одновременно останетесь здесь.

— Раздвоение личности?

— Мы заберем с собой вашего двойника.

— Отлично! — вскричал Александр Яковлевич. — А скажите, у меня тоже не будет кишок?

— Не будет, — серьезно покачал головой посетитель.

— Стало быть, не будет и колита?

— Не будет, — еще решительнее подтвердил пришелец.

Александр Яковлевич не раз уже подозревал, что человек он, в сущности, отчаянный. Окружающие, правда, этого не замечали. Разве что партнеры по преферансу пожимали плечами и поднимали изумленно брови, когда он вдруг ухарски объявлял мизер на карте, на которой человек нормальный скромно бы спасовал. Вот и сейчас он нисколько не колебался, не сомневался, не боялся и не терзался странностью предложения. Двоиться так двоиться. Лететь так лететь. И неважно, что все это сильно смахивает на бред, на галлюцинацию, — может быть, он рожден вовсе не для аптеки, а для космоса.

Четырнадцатиметровая комнатка в доме номер семь по улице Максима Горького гудела от предвкушений дальних странствий.

— После того как я уйду, вы, то есть остающийся Александр Яковлевич, тотчас забудете о нашем разговоре. Так нужно.

— Раз нужно — значит, нужно.

Посетитель кивнул и пошел к двери. Александр Яковлевич закрыл за ним дверь и тут только сообразил, что принимал гостя в ночной пижаме. А почему бы ему не быть в ночной пижаме в собственной комнате в начале двенадцатого, когда дом уже спит и даже старший Рябушкин перестал двигать мебель? И почему вообще он должен думать о пижаме? И почему не ложится спать, когда собирался это давным-давно сделать?

ГЛАВА 7

Скоро на озере надо будет светофоры ставить, подумал Павел, поворачивая свою «казанку», чтобы не задеть неуклюжую надувную лодку.

— Возьмите нас на буксир, дяденька! — озорно крикнула ему девчушка в голубом купальнике.

— Тороплюсь, тетенька! — буркнул Павел и направил лодку в заливчик.

Это было единственное место, куда добраться по берегу было трудно — заливчик и полуостров выходили на земли лесопитомника — и где поэтому можно было найти местечко пристать и посидеть часок—другой у костерка. Во всех других местах орали дети, ревели транзисторы и «Жигули» и визжали в воде юные купальщицы, подманивая к себе юных купальщиков. Хорошо, что он выбрался наконец на озеро. Ему позарез нужно было побыть наедине с собой, чтобы хоть как-то рассортировать, разложить по полочкам целый ворох каких-то странных, ни на что не похожих фактов, которые обрушились на него за последнюю неделю. Факты были настолько нелепые, что не влезали ни на одну полку в его сознании и торчали в голове вкривь и вкось, мешали нормально работать и думать.

Они тем более раздражали Павла, что но натуре он был склонным к порядку человеком, и набросанные в беспорядке вещи раздражали его. А в голове его образовалась настоящая свалка: и двойник мужа Татьяны Осокиной, который вопреки доктору Бухштаубу никак не походил на летающую тарелку, и фотография пятиногой собаки, и ночной визит шефа, испуганного безухой кошкой.

Рыба сегодня не брала. Он постоял на двух своих самых заветных ямах, побросал спиннинг, но за три часа поймал всего одну щучку, скорее даже щуренка. А может быть, он был слишком рассеян. Рыба не любит, когда ей дарят лишь часть внимания. Рыба любит, когда думают только о ней. Но сегодня даже самые отборные окуни и похожие на ихтиозавров щуки не могли бы соревноваться с многопудовой кошкой, которая, так же как и многоногая собака, по кличке Мюллер, умела вытягивать и втягивать в себя разные части тела.

В сотый раз он пытался рассортировать весь этот фантастический набор, и в сотый раз его сознание отказывалось работать. Оно пробуксовывало на месте, как бульдозер, который не в силах сдвинуть чересчур большую груду земли.

Или все это бред, чушь собачья, или эти фантомы сошли со страниц Гофмана или какого-нибудь фантастического романа. Или они сошли не со страниц книги, а с космического корабля, прибывшего из далекого мира.

Самым приемлемым вариантом была, нет слов, чушь. Точнее, чушь собачья. Вариант этот был необыкновенно привлекательным, даже соблазнительным. Он так и манил к себе. Да вот беда: фото и ямка на твердом, как доска, диване Ивана Андреевича. Эти вещи он видел сам, а Павлу вовсе не хотелось приходить к выводу, что не следует доверять своим глазам.

Оставались пришельцы. Но пришельцы в Приозерном, шурующие, так сказать, в районном масштабе, — это тоже была чушь. И тоже собачья.

Он направил «казанку» к упавшей в воду ольхе, заглушил мотор, и нос лодки влажно чиркнул по песку. Он спрыгнул за борт, вытащил нос на берег и достал рюкзак с едой.

— Может быть, вам помочь? — послышался женский голос, и Павел вздрогнул от неожиданности.

В кустах стояла Надя Грушина. Она стояла неподвижно, в узеньком зеленом бикини, в котором он видел ее на спасательной башенке на пляже. На темно-зеленом фоне кустарника ее волосы, схваченные светло-зеленым шнурком, казались совсем светлыми. В глазах прыгали чертики, и нижняя губа ее слегка подрагивала — вот-вот прыснет от смеха.

— Вы… как сюда попали? — с трудом спросил Павел.

Сердце его колотилось. «С ума ты сошел, старый пес, — строго сказал он себе. — Девчонка, школьница». Перед глазами его встало серьезное Сережино личико с лохмушками лупившейся на носу кожи и упрямо сжатыми губами. «Я ее очень люблю», — так как будто он сказал.

Павел набрал побольше воздуха в легкие и шумно выдохнул его. Он всегда делал так, когда хотел успокоиться.

— Как я попала сюда? Какое это имеет значение? Сразу видно: вы журналист — все вы должны знать. Или, может, вы недовольны, что встретили меня? — Надя обиженно выпятила нижнюю губу, отчего лицо ее сразу помолодело и она превратилась из кокетливой девицы в девчонку. — Чего ж вы молчите?

Павел хотел сказать ей что-нибудь очень остроумное и веселое, показать ей, на что он способен, и вместе с тем подчеркнуть ту ничейную землю, которая разделяет его солидные двадцать пять лет и положение с ее школьными семнадцатью. Вместо этого он по-идиотски кашлянул и спросил:

— Ладно. Есть хотите?

— Ой, очень!

— Сейчас посмотрим, что мне матушка в рюкзак засунула. — Он начал расстегивать выцветший зеленый рюкзак. — А Сережа где?

— Сережка? Где ему, бедному, быть. Сидит, наверное, меня на пляже караулит.

— А вы, значит, удрали от него?

— Во-первых, я вовсе не обязана сидеть около каждого мальчика, который вбил себе в голову, что любит меня… А во-вторых, я сейчас дежурю и сижу на своей башенке, а снизу кто-нибудь обязательно глазеет на меня…

— Очень остроумно, — сказал Павел, вытаскивая бутерброды с сыром и перышки зеленого лука.

Надина самоуверенность помогла ему стряхнуть оцепенение. Тоже мне соблазнительница, все прямо глаз оторвать от нее, видите ли, не могут!

— А я и не пытаюсь острить, — сказала Надя и взяла бутерброд, — это вы фельетоны пишете. Дело в том, что я не совсем Надя, я ее двойник. Доказать вам?