— Но ведь если ты знал, — говорит, — Ули, если ты знал, почему же ты меня не предупредил? Если все бесполезно…

— Бесполезно? Эх вы, — говорю, — мудрецы! Как же я мог знать, что вы вперед хлеба за мед приметесь? Что меня из дела выкинете? Да на что он вам так спешно этот Контакт дался? С животных начать не могли! У зверья, поди, те же беды!

— Как ты не понимаешь, Ули, — говорит, — это единственная наша возможность. Чем быстрее мы это сделаем… Слишком много возражений, понимаешь? И эти возражения выглядят достаточно убедительно… для большинства.

— Да ну! И что ж они говорят?

— Что санитарные нормы установлены для нас, и неизвестно, является ли такая концентрация токсичных веществ опасной для верхних. Что существа, приспособившиеся к гибельным для нас условиям на поверхности, должны обладать защитными механизмами, способными нейтрализовать почти любое внешнее воздействие. Что твое утверждение о том, что уровень мутаций превышает допустимый, и что у верхних разумных сдвинут жизненный цикл, нуждается в тщательной проверке, поскольку ты можешь не знать, как обстоят дела в других популяциях. Не исключено, что разные подвиды и расы верхних разумных очень значительно отличаются друг от друга. Что разброс в пределах — явление естественное, вызванное, возможно, жестким излучением звезд. Что наличие мертвых зон может быть обусловлено не нашей деятельностью, а, скажем, природными условиями поверхности. Продолжать?

— Да нет, — говорю, — хватит. На что ж ты тогда надеялся?

— На Контакт. На прямое обследование генетического материала.

— Эх, — говорю опять, — Наставник! Что ж ты наделал! Ладно, оба мы с тобой виноватые. Ты — что по мне о людях судил, а я — что по тебе о ваших.

— Но почему? — спрашивает. — Почему, Ули?

А мне уж и говорить расхотелось. И себя жаль, и его, и дела нашего загубленного.

— А потому, что разные мы очень, понимаешь? Ни обычаи у нас, ни логика не совпадают. С маху того не одолеть — время нужно и терпение, да еще доброта. У тебя-то всего в достатке, а у прочих ваших, выходит, и вовсе того нет. Вот и загубили дело.

— Значит, по-твоему, все испорчено бесповоротно? Ты отказываешься от новых попыток наладить Контакт?

— Да нет, — говорю, — не отказываюсь. Сделаю, что смогу, а все толку тут уже не будет.

В тот самый день ко мне гости заявились. Удостоили. Шестеро пришло, и среди них тот, главный. Здоровенный он оказался, матерый, чуть не на четверть Наставника длинней.

Еле я на ногах устоял, как они вошли, такой меня густой неприязнью обдало. Это я зря, что у них чувства невыраженные. Очень даже выраженные… иногда. Ну вот, главный, минутки не промедлив, спрашивает сразу:

— Почему ты не предупредил, что твои соплеменники могут отказаться от Контакта?

— А вы спросили? — отвечаю. — Мне, — говорю — и в голову не пришло, что вы, ничего не выяснив, за дело возьметесь.

Тут они будто растерялись. Не все, конечно. Главный, какой был, такой и остался… каменный, а до прочих дошло… до кого больше, до кого меньше. А Главный свое:

— Мы считали, что… (опознавательный импульс для меня треском прошел, да и так ясно: о Наставнике речь) имеет полную информацию о верхних разумных.

— А откуда он ее бы взял? — спрашиваю. — Я ему много объяснить не мог, потому как понятий общих нет. Я, — говорю, — даже слов таких в вашем языке не нашел, чтобы о наших делах толковать. Если вам виноватого надо, так не там ищите. Даже, — говорю, — исходя из требований независимой проверки, надлежало бы узнать начальные условия и основные параметры процесса.

Тут дело немного сдвинулось, разделились они. Внутри переменились, в себе. Ну, Главный — тому все равно. Ему что говори, что не говори, он с готовым мнением пришел. Я еще в первый раз почуял, до чего ему не хочется, чтоб мои слова правдой оказались. А вот с другими — по-разному, потому про виноватого это точно пришлось. Только пока не сказал, они сами не понимали, а теперь застыдились.

Я, если честно, так и не думал ни о чем, ни слов не искал, ни доводов. Я их слушал. Потому что они — это и была главная наша беда. Что люди? Ну, не вышло на первый раз — так мир большой, можно в другом месте попробовать. Оно досадно, конечно, что с моими-то, с деревенскими не вышло, а я, правду сказать, сильно и не надеялся. Лучше бы, конечно, с долгоживущими попробовать. А вот они — беда. Потому как им-то, оказывается, и попробовать не хочется. Да нет, не то. Хочется — и не хочется. И стыдно, и обидно, и охота, чтоб все по-старому осталось. Чтоб, значит, мясо есть, а скот не резать. И всего хуже, что там внутри, на донышке. Это с верхним-то, с осмысленным, можно бороться. А вот ежели оно внутри, пока не решится, не сложится, никак не подлезть. Только ведь нашу-то судьбу, не нам, а им решать. В полной мы их власти, а они же ко мне не за помощью пришли, не за советом, а чтоб нежеланье свое оправдать. Я это быстренько расчуял. Мне только Наставник сильно мешал. Что-то с ним неладное было, такая лютая боль, хоть криком кричи. Мне б к нему — уж не говорить! — какие разговоры! — просто душу подставить, чтоб полегчало, а я не могу, я к ним привязан, их должен слушать, потому дело-то не шуточное. — так меня надвое и раздирает.

А молчание тянется, им оно хуже, чем мне: я занят, я при своем праве, я тут обиженный, как ни верти. Если б тут Наставника не было! Держит он меня, нельзя мне вкрепкую драться, всякое мое слово не так по тем, как по нему бьет.

Ну, тут наконец Главный изволил слово молвить:

— В том, что ты сказал, есть известный смысл. Видимо, мы переоценили объем имеющейся у нас информации.

— Не объем, а качество, — отвечаю. Все, что можно было узнать, наблюдая за мной, Наставник вам дал. Просто есть принципиальная разница между поведением одного человека и поведением группы.

Тут один (я его давно приметил: как-то он посвободней прочих) будто даже обрадовался.

— Главный Координатор, — говорит, — он прав! Мы действительно постыдно не учли особенностей групповой психологии. Разумеется, — говорит, — это машинная рутина, для нас — дело далекого прошлого, но это никак не оправдывает. Можно было бы предположить, что при неразвитой социальной психологии и при отсутствии неправильного формирования социальных рефлексов отнюдь не исключена парадоксальная реакция группы на нечто новое.

Это я понял с пятого на десятое, но главное, видно, все-таки дошло, потому ответил впопад.

— Реакция, — говорю, — самая нормальная, какая и должна быть. Помниться, — говорю, — когда один из ваших, ученый между прочим, как вы говорите, личность социально зрелая, забрел сюда ненароком и меня увидел, так он чего-то за оружие схватился. А вы хотели, чтоб люди, в первый раз вас увидев, от радости прыгали?

— Он прав, Координатор, — опять говорит тот. — Мы обязаны были учитывать, что имеем дело с Разумными, а не с каким-то безличным процессом.

Чувствую — сердится Главный. И на него сердится, и на меня, и на то, что не может ответить, как ему думается. Боится, что не поймут его, осудят.

А тут Наставник вдруг голос подал.

— Дело не в его правоте, — говорит, — а в нашей. В том, что мы упорно не желаем видеть этическую окраску проблемы. А этические проблемы, — говорит, — находятся вне компетенции Совета Координаторов. А Главному это не по губе.

— Поднимать вопросы этического соответствия стоило бы только индивидууму, этичности поступков которого вне сомнений, — снова подал голос Главный.

Я чуть не вскрикнул, так больно и метко он Наставника хлестнул, прямо как по ране.

Но тот и виду не подал. Отвечает спокойно:

— В делах, касающихся интересов всего общества, интересы и поступки отдельного индивидуума всегда вторичны. Вы повторяете мою ошибку, завышая уровень своей компетентности.

А тот, что посвободнее, ему:

— Всякий вопрос, который может повлечь перестройку экономики и перераспределение ресурсов, относится к компетенции Совета Координаторов. Я считаю, что бессмысленно и даже вредно расширять инициативную группу и нарушать ее состав. Все мы заинтересованы в том, чтобы принять решение как можно скорей, пока проблема не усложнилась еще больше.