Она поднялась с постели, оделась, накинула черное покрывало и тихо прошла в поминальный покой.

Там жили два вечных огня, лелеемых, неугасимых; она одинаково их берегла, но один еле тлел — ведь Энрас ушел, ушел навсегда, и след его затерялся на черной дороге. А второй огонь сиял ровно и ясно, потому что Другой всегда был здесь. Здесь — за душной стеной раоли. Здесь — на тропах горного края. Здесь — в ее материнском сердце.

А теперь Другой бушевал. Огонек превратился в пламя: не смиренный лучик лампадки — факел, рвущийся на ветру.

Он проснулся.

Она отступила к стене и зажала руками рот. Страх и горе громко кричали в ней, но она зажимала руками рот, не пуская на волю крик. Только жгучие слезы, только боль…

Это было недолго — она слишком привыкла к боли. В ее жизни, темной, запертой от людей, были только память и боль, и совсем немного надежды. Но надежда была, словно хилый росток, что пронизывает земляную глубь и раскалывает самый твердый камень. И надежда шепнула ей: погоди! Может, это еще не конец, может быть, ты что-то сумеешь…

Тихо-тихо она подошла к огню и коснулась его рукой. Пламя прянуло от руки, заклубилось, словно смеясь, прикоснулось, не обжигая, и опять отлетело прочь.

Словно громкий беззвучный зов, словно зычный беззвучный голос, и она прошептала:

— Иду!

И она проскользнула, как тень, сквозь запретную дверь раоли и взбежала по лестнице в башню.

Вастас спал, но проснулся, едва заскрипела дверь. Он глядел на нее, и в глазах его, золотых, словно у хищной птицы, удивление стало радостью, а надежда тоской.

— Брат мой! — сказала она, — мой господин! Торкас в беде, надо ехать!

Он покачал головой, и она мучительно сжала руки.

— Он в Ланнеране, Вастас!

И теперь лицо его было, как камень, и в глазах спокойный жестокий блеск.

— Тебе обязательно ехать?

— Да! Бог возвратился и хочет его забрать. Я не отдам! — сказала она, и Вастас кивнул угрюмо.

— Собирайся. Мы выедем на рассвете.

И опять мотало ее в закрытой повозке, и вокруг лежал черный, ненужный мир, но теперь в ней не было пустоты. Страх и горе — но рядом жила надежда. Страх и горе — и темная смутная радость, потому что я снова увижу его. Этот взгляд, где жгучая гордая тьма и угрюмая гордая сила. Эта горестная насмешка и безжалостная доброта…

— Что ты знаешь, Аэна? — спросил ее Вастас.

— Я видела сон, — сказала она. — Тот, кто ушел, смеясь, вернулся в гневе. Мне снился Торкас, — сказала она. — Он лежал окровавленный на земле, а бог стоял над ним, охраняя, и вся земля была залита кровью, и горы трупов гнили на ней. Мне снилось, — тихо сказала она, — как вышел из моря огонь, пожирая и землю, и небо. Но бог сражался с огнем, и огонь отступил. Тут Торкас позвал меня, и я пробудилась. Брат! — сказала она, — я въяве видела бога! Испуганная сном, я пошла в молельню. Огонь бушевал, он был словно факел в бурю, и в пламени я увидела бога. Он стоял у портика Верхнего Храма в обличье Торкаса, но это был Он. Плащ его был прожжен и панцирь изрублен, а в руке обнаженный меч.

— Торкас — мой сын и наследник, — угрюмо ответил Вастас. — Я не отдам его даже богу!

И она подумала: если он жив. Если мой мальчик, мой Торкас еще не на черной дороге.

— Завтра я ухожу, — сказал Безымянному Ронф. Они сидели вдвоем в уголке темноватой харчевни, где было грязно и чадно, но зато не бывало чужих.

— Отведу караван до Горты, — говорил он неторопливо, — а там возьму еще пятерых и отправлюсь в Заннор — за обозом с солью.

— Нет, — сказал Безымянный. — Останься здесь.

— Я — человек служилый, должен выполнять, что велят.

— Ты должен служить Ланнерану, — ответил Он, — а его судьба решится теперь. И не только его, — сказал он угрюмо. — Может быть, внуки твоих внуков увидят свет, если все будет сделано так, как надо.

— Приказывай, господин, — просто ответил Ронф.

— Мне нужен человек по имени Ваннор. — Знаешь его?

— Я слышал о нем. Но, господин…

— Что?

— Он под покровом Предвечного, — сказал еле слышно Ронф, — а Предвечный мстителен и всемогущ.

— Всемогущ и мстителен? — Безымянный медленно усмехнулся, и так ужасна была улыбка, что Ронф против воли отвел глаза. — Или одно или другое, Ронф! Мстительность — это болячка слабых. Ты видел когда-нибудь звезды? — спросил он резко.

— Да, господин. Давно. Еще когда не женился.

— Их нельзя сосчитать, правда, Ронф? А каждый из этих огней такой же мир, как и наш, со своими людьми и своими богами. Если Предвечный творец всех этих миров, то что ему до человеческих дрязг? Почему он всемогущ лишь здесь, в Ланнеране?

— Я… я не знаю, — ответил Ронф боязливо.

— Чего ты дрожишь? — с усмешкой спросил Безымянный. — Разве болорцев уносит ночная смерть?

— Нет. Пока еще нет.

— Видишь, он не властен даже над вами. Толика мужества и капля здравого смысла — и он уже не сможет вас одолеть. Мне нужны болорцы, — сказал он Ронфу. — Пока сражаются боги, людям стоит заняться своей судьбой. Если кто-нибудь выступит против черных…

— Кто?

— Чернь или знать, или кто-нибудь со стороны. Иногда неплохо забыть о вражде. Честный враг надежней продажного друга. Ты меня понял?

— Да, господин. Мы выступим за него или просто не станем драться.

А к вечеру страх его одолел.

Ваннор не был подвержен страхам. Много раз он ходил по краю, по острому, гибельному острию, и случись ему оступиться, он как истинный ланнеранец рассмеялся бы смерти в лицо.

А сейчас он сидел у себя — в тайном логове, известном немногим, в крепком доме, набитом стражей, под защитой Самого — и озноб непонятного страха тяжело сотрясал его плоть.

И когда без стука открылась дверь, и закутанный встал на пороге, страх безмолвным криком взорвался в нем — и погас, как лампадка в бурю.

Вот и все. Пришел его час.

Он все равно потянулся к гонгу, но вошедший сказал равнодушно:

— Не трудись. Некого звать.

— Жаль, — сказал Ваннор, — я велел бы подать вина. Проходи, — сказал он, — садись. Или ты убьешь меня сразу?

Бог подошел, сел напротив, снял повязку с лица. Он был совсем, как тогда, даже еще моложе. Если б не взгляд и не складка губ, он казался бы просто мальчишкой.

— Нет, — сказал бог. — Сначала поговорим.

И тень надежды: может, сумею? Умолить, перехитрить, обмануть…

— Нет, — сказал бог, — не мучай себя надеждой. Я не оставлю тебя в живых. Но я предлагаю, как ты когда-то: ответь на вопросы, и получишь легкую смерть. Ты ведь помнишь — моя была неприятной.

Странно, но в юном лице не было гнева, и в странных давящих глазах только печаль.

— И ты поверишь моим словам? — спросил его Ваннор с усмешкой.

— Да, — потому что ты его ненавидишь.

— Кого?

Можно заставить голос звучать, как обычно, но не спрятать вспотевший лоб, не сдержать метнувшийся взгляд.

— Его, — спокойно ответил бог. — Я не знаю, как ты его называешь. Он неважный хозяин, — сказал ему бог, — и не вступится за тебя, хоть служишь ты верно.

— Я служу только себе, — ответил Ваннор угрюмо. — Я хотел власти, и я ее получил.

— Какой? — мягко спросил его бог. — Для себя? Для своего храма? В Ланнеране не клянутся Предвечным и не просят его ни о чем. Если исчезнет страх, вас всех перебьют и храм ваш сравняют с землей. А твоя власть в чем, Ваннор? В том, чтобы кого-то убить? Но кого испугает смерть от меча, раз по городу бродит ночная смерть!

— Я не был так многословен, Энрас!

— Да, — терпеливо ответил бог. — Я трачу слова и время, а его у меня в обрез. Я мог бы заставить тебя говорить. Немного усилий — и ты мне все выложишь и будешь молить меня о смерти.

— Не все рождены палачами, — ответил Ваннор с усмешкой, — даже меня поначалу тошнило. Тебе же будет еще противней, потому что я жирен, а это зрелище мерзко вдвойне. Но я, пожалуй, рискну.

Бог пожал плечами и сказал: — Как хочешь, Ваннор, — и в страшных его глазах уже не было грусти — только острый холодный огонь.