– Все, хватит. Побаловались, и будет. Никто тебя больше не тронет, – сказал я как-то пристыженно. – Кому сказать – не поверят. Довести меня до того…
Мысль о том, что осталось позади меня, заставила меня подскочить; я развернулся так, чтобы видеть диван и большую часть комнаты. Всем известны произведения Арчимбольдо и его школы, – параноидальный синтез предметов в пейзаже или в интерьере, составляющих какое-либо огромное лицо или батальную сцену. Вот и здесь – один из углов дивана целиком представлял собой Эуфемию, я имею в виду: Эуфемия сидела, согнувшись почти пополам, чуть ли не уткнувшись лицом в колени; складки на обивке дивана – ткань на этом углу особенно сильно протерлась и сморщилась – силуэт Эуфемии. Хорошенько присмотревшись, можно было понять, что именно складки и порождали у наблюдателя впечатление человеческого силуэта, а не наоборот. Более того, психическое явление, называемое способностью к мысленному реконструированию и воссозданию образа (что определяется, как известно, словом «Гештальт»), без труда помещало образ Эуфемии именно туда, в то место, которое соответствовало непроизвольным воспоминаниям наблюдателя. Оказалось: достаточно всего лишь проморгаться, чтобы свести все иллюзии к игре теней на складках диванной обивки. Правда, оставался еще клубок: он упал на ковер и откатился на середину комнаты – с дивана безжизненными петлями свисала длинная нить. Нарцисс сказал, что клубок был весь в узелках, и что Эуфемия с превеликим трудом пыталась хоть немного распутать его; то же, что я увидел, было клубком идеальной формы, просто смотанной нитью – без единого узелка, не клубок, а само совершенство.
– Нельзя же было так! Ну нельзя же! – ныл Нарцисс. – Вы даже не представляете себе, что вы наделали.
– Если правда – то действительно не представляю, – признался я, все еще глядя в пустоту на диване. – Но у меня есть кое-какие подозрения на этот счет.
– Я ничего не мог сделать…
– Возможно. Вполне вероятно, что вы действительно ничего не могли предотвратить. По поводу чревовещания – готов взять свои слова обратно. Но и вы хороши: злоупотребляя своей убедительностью, вы передергиваете факты, искажаете их смысл, иными словами – превращаете клубок Эуфемии в узловатый комок нераспутываемых ниток.
– Узловатый комок…! – Нарцисс посмотрел на нитяной след от клубка на полу. – О, Господи! Бог ты мой!
– И еще вы вкладываете орудия убийства в руки тех, кто не должен иметь к этому никакого отношения, – добавил я, вновь начиная злиться. – Я не собираюсь говорить сейчас о мече, я вообще не желаю говорить с вами. Но вы взяли власть над Вихилями, воспользовались своим влиянием на них. Когда вас выставили из дома Ренато, вы стали приглашать их к себе домой. Рассердившись на Ренато, вы воспользовались для мести… вот этим. – Я махнул рукой в сторону дивана, стараясь найти повод, чтобы подогреть угасавший во мне гнев. Но вместо этого я вдруг почувствовал, что словно проваливаюсь в какую-то вязкую, мучительно умиротворяющую жижу, в какой-то суп из тапиоки.
Из квартиры я вышел, никем не провожаемый; лифт так и стоял на седьмом этаже. Спускаясь, я вдруг осознал, что боюсь, выйдя на улицу, встретиться с Нарциссом. Точнее – увидеть Нарцисса, лежащего на тротуаре под окнами своей квартиры. Но на улице ничего такого не было, и, садясь в такси, чтобы ехать в студию Ренато, я подумал, что Нарцисс, наверное, так и сидит у себя в квартире, глядя на клубок. Он не один: помимо клубка, с ним еще и Эуфемия.
V
i
Настанет день, когда поистине важные события будут зафиксированы языком, подлинно свободным от какого бы то ни было формального порядка, и никакое обращение к поэтическим способам выражения уже не позволит неправильно или двояко понять и оценить тот совершенный в своей законченности миг, который надлежит восславить. Здесь я высказываюсь в пользу исторической достоверности – имея в виду, в первую очередь, те шесть песо и двадцать сентаво, которыми я не без сожаления и даже раздражения рассчитался с таксистом за стремительную доставку моей персоны к дому Ренато и Сусаны Лосано. Я настолько был уверен в том, что дверь мне откроет Сусана, что когда на пороге увидел Хорхе, то на миг остолбенел.
– Заходи, мы тебя уже вовсю заждались, – сказал он, не подав мне руки и явно нервничая.
– Распад и падение Римской империи. – Моя неожиданная приветственная заявка заставила Хорхе судорожно зашевелить мозгами.
– Двенадцать Цезарей, – выпалил он первый подвернувшийся ответ.
– Ариэль, или жизнь Шелли.
– Философская антропология.
– История Освободителя – дона Хосе де Сан-Мартина.
– Черные волосы.
– Морской волк.
Только теперь Хорхе протянул мне руку, повеселев и немного успокоившись. Марта и Сусана молча курили в гостиной. Обычно дневной свет попадал сюда из мастерской Ренато. Сейчас же, когда он запер ведущую к нему двустворчатую дверь, гостиная оказалась освещенной одной низко висящей лампочкой, болтавшейся над журнальным столиком. Этот источник света обволакивал Марту и Сусану чем-то вроде весьма неприятного на вид яблочного желе.
– А мы жуть как недоумевали, что это тебя с нами нет, – сказал Хорхе, имея в виду, разумеется, себя и Марту, но никак не Сусану. Я понял, что она не стала рассказывать им о нашем телефонном разговоре; пройдя в гостиную, я сел поближе к ней.
– Sweet Sue, just you…[32] – пропел я ей на ухо, почувствовав необъяснимый прилив нежности. – Что скажешь, Су? Как дела?
– Сама не знаю, – улыбнулась она, чуть оживившись. – Вихили рассказали, что вы нашли дом, и Ренато почти сразу бросился писать. А они все не уходят, – добавила она безо всякого выражения.
Вихили сидели, тесно прижавшись друг к другу, живейшим образом воплощая собой аллегорию братского единства.
– Инсекто, ты мог бы и поздороваться, – обиженно заметила Марта. – Какой ты все-таки невоспитанный.
– Поэт классического покроя, что ты хочешь, – насмешливо подмигнул мне Хорхе. – Хорошие манеры следует приберегать для одиннадцатисложников. Но что-то мне подсказывает, что на этот раз он поступил правильно. Таскаться неделю с утра до ночи по всему Буэнос-Айресу – это выведет из себя даже устрицу, как сказано в «Алисе»; сестренка, как насчет того, чтобы вспомнить Jabberwocky?[33]
Уткнувшись лбами друг в друга, они монотонно, как в трансе, забубнили стихи, да так, что даже Сусана не смогла удержаться от смеха. Они были по-настоящему красивы, такие похожие и такие отличные от нас. Никогда не забуду их голоса, скороговоркой тараторящие: «So rested he by the Tumtum tree»,[34] и радостное крещендо («О frabjous day! Galloh! Callay!»[35]), сменяющееся их бесподобными басами, бубнящими вновь и вновь последнее четверостишие. Да, в сумерках гостиной они были великолепны, и их присутствие уже заключало в себе предугаданное прощение, о котором никто еще не просил. Я не мог не признать: хорошо, что они были, и были такими, какими только и могли быть. Добро и зло перестают отличаться друг от друга в волшебном блеске некоторых драгоценных камней, и уж если я заговорил о блеске и сверкании, то вот вам еще одна картина: двери «Живи как умеешь» приоткрываются, а затем и распахиваются – и Тибо-Пьяццини тотчас же, стрелой мчится из кухни на свое любимое кресло в студии.
– А что, эти все еще здесь? – воскликнул Ренато, тщетно изображая на лице сердитое выражение. – Да, ребята, вас попробуй выпроводи! Ладно уж. Заходите, оценивайте. Все готово.
Марта, несомненно, первой добежала бы до дверей студии, но Хорхе не отпускал ее от себя, и они заглянули в студию вместе, голова к голове. Я почувствовал, что рука Сусаны ищет опору, словно слепой котенок. С порога студии до нас донеслись вздохи разочарования, вырвавшиеся у обоих Вихилей.