6

Приближение Рождества ознаменовалось кинжальными ветрами и снежными бурями. Фэрбейрн пророчествовал:

– Началось! Это надолго. Ветры скуют землю, и снег ляжет на несколько недель. Так что, хозяюшка, составляй список городских покупок, думай на пару месяцев вперед.

Зато в доме было тепло и весело. Всем было радостно. Все шутили, все, за исключением Бетти, пытались развеселить Аннабеллу. Но прав был Фэрбейрн, сказавший как-то перед сном супруге:

– Ее личико с каждым днем делается все больше похожим на алебастровую статуэтку из гостиной. Совсем неживая стала. Она явилась к нам не такой. Это Бетти виновата: они с самого начала соперничают, но особенно с тех пор, как Мануэль отдал предпочтение второй. Я не дурак, чтобы поверить, что Аннабелла привязана к нему просто как к кузену. По мне, пусть он достанется или одной, или другой – главное, чтобы остался у нас подольше: такого отменного работника у меня еще никогда не было, а с конями он просто творит чудеса! И всегда у него все ладится в руках: стоит ему один раз что-то показать, и он сразу затыкает тебя за пояс. Домик в его распоряжении; пускай выберет себе невесту, а уж я устрою ему свадьбу – загляденье!

– Да пойми ты, – отозвалась миссис Фэрбейрн, – если он возьмет одну и отвергнет другую, не миновать беды.

– Одно могу сказать, – ответил ей муж, отворачиваясь, чтобы погрузиться в сон, – сразу двух ему не видать. Жаль, конечно, но тут уж ничего не поделаешь.

После памятной вечерней беседы Мануэль всего однажды заговорил с Аннабеллой о Бетти.

– Она перестала вас донимать? – Не получив ответа, он переспросил: – Перестала, кажется? Стала лучше, обходительнее?

– Похоже, что да.

– Вот видите! – Видя ее замкнутость, он нахмурился. – Значит, все в порядке. Я же говорил, что так и будет!

Наступил сочельник. Мануэль прибрался в главной комнате своего дома, разжег камин, поставил на стол две свечи и привязал к каминной доске пучок остролиста.

Аннабелла стояла перед ним бледная и напряженная. Она явилась не для того, чтобы дать ему урок грамоты; уроки прекратились уже две недели назад, потому что все были слишком заняты приготовлениями к празднику. Она пришла вручить ему рождественский подарок. И решила сделать это с глазу на глаз, а не при всех. Аннабелла покинула ферму Скилленов с двадцатью шиллингами, от которых после покупки зубной щетки и зубного порошка, куска ткани для изготовления свадебного подарка Агнес и рождественских платочков остальным у нее осталось всего восемь шиллингов. Три дня назад она побывала в Хексэме и истратила семь шиллингов семь пенсов на вересковую трубку в футляре.

Она подала ему маленький сверток и, глядя потухшими глазами, сказала:

– Поздравляю с Рождеством, Мануэль.

– Это мне? – Он принял подарок и бережно открыл футляр. Увидев изящную трубку, он прикусил нижнюю губу и ласково проговорил: – Всю жизнь завидовал тем, кто курит такие трубки! Даже имея деньги, я никогда не позволил бы себе подобного баловства, как бы мне этого ни хотелось. Аннабелла!.. – Он схватил ее за обе руки; ей показалось, что еще немного – и он заключит ее в объятия.

Ему помешал поступить именно так ее испуганный вздох. Он окинул взглядом ее лицо, волосы, губы, заглянул ей в глаза.

– Спасибо. – Он покачал головой. – Наверное, вы истратили на нее последние деньги?

– Не последние. – Это было сказано так четко, что он как по команде отпустил ее руки. – Погодите, у меня тоже есть для вас кое-что. Вручу-ка я вам это прямо теперь. Я думал сделать это завтра, но… лучше здесь, сейчас. Обождите!

Он скрылся в спальне и появился с длинной плоской коробкой, от одного вида которой у нее расширились глаза. Подав ей коробку, он сказал:

– С Рождеством!

Видя, что она не делает попыток открыть коробку, он подбодрил ее:

– Открывайте! Разве вам не хочется взглянуть, что внутри?

Стоило ей увидеть содержимое коробки, как она зажала ладонью рот и едва не расплакалась. Медленно развернув синее бархатное платье, она приложила его к себе; потом, положив его на стол, схватила Мануэля за руки.

– Мануэль, Мануэль, какая красота! Спасибо, тысячу раз спасибо! Какая прелесть!

– Платье как платье, ничего особенного.

– Я ничего подобного в жизни не видала! – Она смотрела на него, он на нее; оба не могли не прочесть в глазах друг друга потайных мыслей.

Он усадил ее на скамеечку перед камином и тихо спросил:

– Вы переживали?

Она так же тихо ответила:

– Да.

– Вы поверите, если я скажу, что вы переживали напрасно?

Она, немного помолчав, ответила:

– Постараюсь.

Он стал поглаживать ее руку и, не отрывая взгляда от тонких пальцев, спросил:

– Вы тоскуете по прежней жизни? Хотите вернуться?

Она решила, что он не поверит отрицательному ответу, и сказала правду:

– Да, Мануэль. Но только когда меня охватывает печаль. Когда мы оказались здесь, я подумала было, что больше никогда, не буду печалиться, но в последнее время мне все Чаще бывает грустно.

– Если бы представилась возможность, вы бы туда возвратились?

– На это я с легкостью отвечаю «нет», ибо знаю, что такой возможности не представится. Миссис Легрендж очень ясно дала мне это понять.

Он вскинул глаза.

– Это вы о ком? О старой леди, наверное?

– Нет, я говорю о женщине, которую называла своей мамой. Я оказалась ей безразлична. В тот день мне было так плохо, а она так и не…

– О чем вы говорите?! – Он вскочил. – Да она с ума сходила! Она тут же помчалась в Дарэм, чтобы во всем разобраться. Потом, вернувшись и не застав вас, она погнала меня обратно в Шилдс, хотя лошади падали с ног от усталости. Там она нашла эту женщину… вашу родную мать.

Она тоже вскочила.

– Вы меня не обманываете?

– У меня этого и в мыслях нет! Это еще не все: всю ночь и весь следующий день я по ее настоянию обшаривал город. С чего вы взяли, что безразличны ей? Она так тревожилась за вас, что в итоге утратила разум. Это старая леди, ее мать, не пожелала иметь с вами ничего общего, а вовсе не госпожа!

Аннабелла медленно опустилась на скамью. Глядя на нее, Мануэль клял себя за безмозглость: черт его дернул выложить ей правду! Теперь она, чего доброго, бросится туда! Ну и дурень! С другой стороны, если она до сих пор тянется к прежней жизни, то рано или поздно все равно уйдет. Ему следовало знать, на каком он свете, чтобы охладиться и зажить по-прежнему, как он жил до того, как началась вся эта нелепость.

– Вы вернетесь туда? – тихо спросил он.

Она долго смотрела в огонь. Когда она обернулась, алебастровая бледность, так пугавшая его в последнее время, исчезла; она улыбалась, как не улыбалась уже много недель. Качая головой, она молвила:

– Нет, Мануэль, я никогда туда не вернусь. Но я рада, что вы рассказали мне правду. На самом деле это ничего не меняет, но меня успокаивает, что она не вычеркнула меня из своей жизни.

Теперь она понимала, что если бы не обезумела тогда, то сообразила бы, что женщина, которую она привыкла звать мамой, ни за что не отказалась бы от нее в тот страшный день, ибо жестокость была не в ее натуре. Ей захотелось снова увидеться с ней, пусть даже бедняжка и не узнает ее. Но она поборола это желание. С той жизнью было покончено; у нее теперь было только настоящее, только Мануэль, подаривший ей новое платье.

Она встала, вернулась к столу, взяла платье, восторженно рассмотрела, снова приложила его к себе и сказала:

– Жду не дождусь завтрашнего дня, чтобы нарядиться в него!

От волнения его глаза расширились и стали совершенно черными. Глядя на нее со смесью восторга и облегчения, он, посмеиваясь, произнес:

– Куда это годится – платье без туфель! Я совсем забыл про туфли. Вот они!

И он извлек из-под скамьи прямоугольную коробку с парой черных кожаных туфелек на низком каблучке и с пряжками.

– Скиньте башмаки и примерьте это.

Не успела она присесть, как он опустился на колени и, расстегнув башмаки Эми, превратившиеся в нечто невообразимое, сам надел ей туфельки на ноги.