– Molto bene. Знаете что такое molto bene?

Эймос кивнул:

– Я ее написал.

Машина вдруг свернула на обочину и остановилась.

– Вы ее написали?

– Si.

– Музыку, да?

– Да.

– Но слова не ваши.

– Слова тоже мои.

– То и другое, все вы написали?

– Да.

– Пожалуйста, напишите ваше имя. – Шофер протянул свою визитку и огрызок карандаша. – Вы самый знаменитый из всех, кого мне пришлось возить.

Эймос, вспыхнув от удовольствия, подписался, заметив, что у шофера необыкновенно длинное сложно-составное имя.

– Grazie, grazie. – Нино взял с соседнего сиденья шоферскую фуражку. – Для вас. – И одел на голову.

Машина тронулась с места и помчалась по хайвею.

– Не припомню, чтобы ты когда-нибудь так делал, – сказала Лайла, когда Эймос с довольным видом триумфатора откинулся на спинку сиденья.

– Делал что?

– Рассказывал, что ты автор. Да еще так охотно.

Он пожал плечами:

– Когда моя жена хочет меня оставить – я готов на все.

Она покачала головой:

– Нино? – позвал Эймос.

– Да, мистер Композитор?

– Твоя карточка… Там сказано, что ты гид…

– Во всем Риме не найдется более потрясающего гида, чем я. Я правильно сказал?

– Molto bene, – ответил Эймос, – хочешь отвезти нас в собор Святого Петра после того, как мы заедем в отель?

– Воскресенье – не лучший день для собора Святого Петра.

– А куда мы должны пойти?

– Вы будете удивлены и довольны.

– Ладно. Мы только зарегистрируемся в отеле и сразу поедем.

– Но после того, как я позвоню маме, – сказала Лайла. После разговора с мамой они поехали осматривать Рим.

Сначала, разумеется, Колизей, хотя Эймос был против, считая это слишком банальным, ведь изображения Колизея смотрели со всех открыток и туристических реклам. Но когда они подъехали, был сражен наповал. Потом осмотрели сады Борджии, проехали вдоль Виа-Венето, Эймос умирал от желания увидеть эту улицу с тех пор, как ее снял Феллини. Впрочем, улица состояла из двух-трех кварталов маленьких кафе, где было полно туристов – одни сидели в кафе, другие проходили мимо, и те, и другие смотрели друг на друга и думали, какого дьявола, куда запропастилась Софи Лорен. Нино отвез их на Пьяцца-Венециа и показал им балкон, откуда выступал перед толпой Муссолини. Жара заставила зайти в Тре-Скалини поесть мороженого. Эймос после первого же жадного глотка решил, что американское сильно проигрывает по сравнению с тем, что они ели.

И снова поехали по притихшему, почти свободному от машин городу. Нино объяснил причину – в это время все на пляже. Они увидели огромное количество руин и дворцов, Эймос и не подозревал, что они могут существовать на свете в таком количестве. А ближе к вечеру вдруг решил, что ему хочется больше всего на свете найти итальянского продюсера, перевести «Фрэнси» на итальянский и выпустить пластинку в Риме с одним-единственным условием – небольшим упоминанием, что композитор – Эймос Маккрекен прибыл в Рим с семьей и пробудет здесь некоторое время.

Они вернулись в «Хасслер» в восьмом часу вечера, совершенно без сил, и договорились с Нино на завтра на десять утра. Эймос спросил, не хочет ли Нино получить деньги за сегодняшний тяжелый труд. Тот замешкался на мгновение с ответом, и Эймосу показалось, что странное выражение на миг появилось на миловидном лице со шрамом. Потом прозвучал ответ:

– Я не беспокоюсь о деньгах, мистер Композитор. Эймос и Лайла приняли душ, переоделись и поужинали в ресторане на крыше «Хасслера». Глядя, как солнце исчезает за Итальянской лестницей, Эймос похвалил себя за то, что привез жену в Рим. Потому, что во время ужина Лайла дважды улыбнулась ему, один раз он ее даже рассмешил, что частично приписал присутствию у себя чувства юмора, а частично волшебному городу. Вы много смеетесь в Риме. Вы много смеетесь, много занимаетесь любовью и складываете в целое разбитые надежды. Для этого и существовал Рим – залечивать ваши раны.

Позже, лежа в темноте, Эймос был готов к небольшому действию. Он слышал ровное дыхание Лайлы, но считал, что она притворяется. Пока не дотронулся и не убедился в обратном. Он всегда плохо спал. А после той дикой сцены в Лондоне вообще страдал бессонницей. Он никогда не мог понять раньше, еще в бытность холостяком, как ему удалось завоевать сердце Лайлы, так же, как теперь не мог понять, почему ее теряет.

«Ты могла хотя бы пожелать спокойной ночи», – пробормотал он.

Дотянулся до коленных чашечек и начал музицировать.

На следующее утро ровно в десять Нино ждал их около своего «мерседеса».

– Куда едем? – спросил Эймос, когда они сели в машину.

– Я хочу сделать вам предложение, – ответил Нино, – устроить вам сюрприз. Показать место, о котором вы никогда не слышали. Может быть, оно вам покажется потрясающим? Мой подарок для вас в честь вашей песни. Хотите поехать туда?

– А куда? – спросил Эймос. Лайла покачала головой:

– Ты нетерпелив, похож сейчас на Джессику. Она совсем не умеет хранить тайны. Какой же будет сюрприз, если он скажет? Вези нас, Нино.

– Хорошо, хорошо, хорошо. – Эймос откинулся на спинку сиденья. – Нино, мы в твоих руках. – И улыбнулся очень широко, потому что ненавидел сюрпризы, они пугали его всегда. Всегда.

Нино тронул с места, и они поехали.

– Вот это я называю сервис, а, Лайла?

Лайла внимательно на него посмотрела.

– Что ты так на меня смотришь?

Она ответила очень тихо:

– Когда ты говоришь таким тоном, я не знаю точно, о чем ты думаешь, но знаю наверняка, что ты говоришь совсем не то, что думаешь.

– Хочешь меня обидеть? Ты ведь знаешь как меня раздражает, когда ты строишь из себя ясновидящую.

Ее голос упал до шепота.

– Не надо все портить.

– Что? – Он тоже перешел на шепот.

– Он так хочет нас удивить, не порти все, Эймос.

– О, ради бога. – Он отвернулся и начал смотреть в окно. «Мерседес» следовал по улицам Рима. Эймос сидел спокойно и молчал столько, сколько мог выдержать.

– Нино?

– Да, мистер Композитор?

– Мы, наверно, скоро приедем?

– Это за городом, – ответил Нино. – Разве я не сказал вам?

– Нет. Но это не имеет значения.

Он опять улыбнулся, проклиная свою паранойю. Из головы не выходило, что они едут в незнакомое место с устрашающего вида человеком, тоже незнакомым, и если что-то случится, то никто не будет знать, где их искать; о бумажнике, выпирающем из внутреннего кармана пиджака, где лежат две тысячи долларов и чеки; о том, что можно будет вложить сразу очень большую сумму за «мерседес»… Вдруг вспомнил странное выражение, промелькнувшее вчера по лицу со шрамом, когда он заговорил о деньгах. И слова гиганта: «Меня не волнуют деньги, мистер Композитор». И впервые, когда машина уже выехала из города, подумал о происхождении страшного шрама на лице Нино.

Они проехали по главной дороге несколько миль, потом повернули направо на пыльную проселочную и так доехали до небольшой невзрачной деревушки.

– Что за живописное место! – иронически воскликнул Эймос. – Не хочешь сделать снимки, Лайла?

– Нет, не хочу.

Эймос хотел было остановить машину, но последовал резкий поворот налево, на еще более узкую проселочную дорогу, и безобразная деревушка осталась позади.

– Такое место, – сказал Нино и, не оборачиваясь, указал назад в сторону деревушки, – называется у вас захолустье, – и обернулся, улыбаясь, но Эймос теперь видел только ужасный шрам. – Правильно я выразился по-английски, мистер Композитор? Мой английский еще более потрясающий, чем вчера, верно? Говорите правду.

– Верно, Нино, – поддакнула Лайла. – Ты говоришь замечательно, Нино.

– Потому что я учил его в Америке.

– А когда ты был в Америке?

– С сорок второго по сорок шестой, – и опять обернулся с улыбкой, – я был пленным во время войны.

Когда Нино снова повернулся лицом к дороге, Эймос хотел незаметно от шофера привлечь внимание Лайлы, но она, не обращая внимания на его знаки, наклонилась вперед и, положив локти на спинку переднего сиденья, заговорила с Нино.