Не угадывается ли за эмпирическими категориями Элькина набросок системы? С полным правом он противопоставляет тотемизм матрили-нейных и патрилинейных кланов. В первом случае тотем — это «плоть», во втором — «сон». Органический и материальный в одном случае, духовный и бестелесный — в другом. Кроме того, матрилинейный тотем свидетельствует о диахронной и биологической преемственности клана, о том, что плоть и кровь увековечиваются от поколения к поколению женщинами этой общности; тогда как патрилинейный тотемизм выражает "локальную солидарность орды", то есть внешнюю, а не внутреннюю связь, территориальную, а не биологическую, которая объединяет синхронно, а не диахронно членов клана.

Все это верно, но следует ли отсюда заключать, что мы имеем дело с разными социологическими «видами»? Это настолько неопределенно что оппозиция может быть инвертирована: матрилинейный тотемизм имеет также и синхронную функцию, состоящую в том, чтобы на каждой патрилокальной территории, куда приходят жить супруги, происходящие из различных кланов, выразить симультанно дифференциальную структуру племенной группы. В свою очередь, патрилинейный тотемизм имеет и диахронную функцию: он выражает временную непрерывность орды, периодически напоминая через посредство культовых групп о вод ворении мифологических предков на определенной территории.

Вовсе не чуждые одна другой, эти две формы тотемизма предстают. следовательно, как бы дополняющими друг друга. От одной к другой переход осуществляется посредством преобразований. Хотя и различ ными средствами, они обе устанавливают связь между миром матери альным и миром духовным, диахронией и синхронией, структурой и событием. Это два различных, но коррелятивных способа, подходящих. среди прочих, для выражения параллельных определений природы и общества.

Элькин настолько хорошо это ощущает, что, расчленив тотемизм на отличные друг от друга сущности, пытается придать им некое единство. Все типы тотемизма, заключает он, выполняют двойственную функцию. состоящую в том, чтобы выражать, с одной стороны, родство и взаимодействие человека с природой, а с другой — непрерывность между настоящим и прошлым. Но эта формула столь смутная и столь общая. что непонятно, почему преемственность во времени должна подразуме- вать, что первопредки имели животный облик, почему солидарность социальной группы должна утверждаться обязательно в форме множества культов. Не только тотемизм, но любая философия и любая религия, каковы бы они ни были, имеют те характеристики, через которые Элькин пытается определить тотемизм: "…философия… порождающая достаточно веры, надежды и храбрости, так, чтобы человек, сталкивающийся со своими повседневными нуждами, оставался настойчивым и упорным — и как индивид, и как член общества" (Elkin 2, р. 131).

Требуется ли столько наблюдений, столько исследований, чтобы прийти к такому заключению? Никакой связи между богатым и проницательным анализом Элькина и этим итоговым синтезом не ощущается. Пустота, царящая между этими двумя планами, неудержимо вызывает в памяти ту, которой в XVIII в. укоряли гармонию Гретри(12) говоря, что у него между верхними и нижними тонами проедет карета.

ГЛАВА III

Функционалистские тотемизмы

Мы только что видели, как Элькин пытался спасти тотемизм: разрывая его боевой порядок, чтобы пропустить американское наступление, он перегруппировал свои силы на двух флангах, один из которых опирается на более тонкий анализ, а другой — на более крупный синтез, чем у его предшественников. Но в действительности Эта стратегия отражает важные влияния, которым Элькин подвергся и которые тянут его в противоположные стороны: от Рэдклиф-Брауна он получит метод тщательного наблюдения и вкус к классификации, тогда как пример Малиновского побуждает его к скороспелым и эклектичным решениям. Анализ Элькина вдохновляется уроками Рэдклиф-Брауна, а попытка синтеза — таковой же попыткой у Малиновского.

Действительно, Малиновский допускает реальность тотемизма. Тем не менее его ответ на американскую критику состоит не в том, чтобы (как у Элькина) для восстановления тотемизма в действии расчленить его отличные друг от друга сущности, а в том, чтобы с самого начала превзойти уровень наблюдения и интуитивно уловить тотемизм в его вновь обретенном единстве и простоте. С этой целью Малиновский принимает скорее биологическую и психологическую перспективу, а не собственно этнологическую. Выдвинутая им интерпретация является натуралистской, утилитарной и аффективной.

Так называемая тотемическая проблема сводится для него, Малиновского, к трем вопросам, на которые легко получить ответ, если они берутся раздельно. Прежде всего, почему в тотемизме задействованы животные и растения? Потому, что они обеспечивают человеку пищу и потому, что потребность в пище занимает первое место в сознании первобытного человека, вызывая сильные и разнообразные эмоции. Ничего нет удивительного в том, что определенные виды животных и растений, составляющие основные продукты питания племени, становятся для его членов центром интересов: "Коротка дорога, ведущая от девственного леса к желудку, а затем к уму дикаря: мир представляется ему как смутная картина, где выделяются лишь используемые животные и растительные виды, и в первую очередь — те, что съедобны" (Malinowski 1, р. 27).

Зададимся вопросом, что же составляет основу верования в родство человека с растениями и животными, обрядов умножения, пищевых запретов и сакраментальных форм потребления. Подобие человека и животных легко подтверждается: как и человек, животное движется, издает звуки, выражает эмоции, имеет тело и «физиономию». Более того, иной раз кажется, что его способности превосходят человеческие: птица летает, рыба плавает, рептилии меняют кожу. Животные занимают промежуточное положение между человеком и природой, и в первую очередь они вызывают смешанные чувства, являющиеся ингредиентами тотемизма: восхищения, страха и пищевого вожделения. Неодушевленные объекты — растения, феномены природы, изготовленные предметы — внедряются лишь в качестве "вторичного образования… не имеющего ничего общего с субстанцией тотемизма".

Что касается культов, то они отвечают желанию контролировать вид, чтобы таковой был съедобен, полезен или опасен, и вера в возможность такого контроля приводит к возникновению идеи общности жизни: необходимо, чтобы человек и животное происходили из одной и той же природы, и тогда первый мог бы воздействовать на второе. Отсюда проистекают "очевидные ограничения", а именно запрет на убивание или употребление в пищу животного, а также коррелятивное утверждение силы (которой наделен человек), способной вызывать умножение данного животного.

Последний вопрос касается сосуществования в тотемизме социологического и религиозного аспектов, ведь до настоящего времени рассматривался лишь первый из них. Но всякий ритуал имеет тенденцию к магии, а всякая магия имеет тенденцию к индивидуальной или семейной специализации: "В тотемизме магическое умножение каждого вида обычно становится обязанностью или привилегией какого-то специалиста, которому помогают его близкие родственники" (с. 28).

Поскольку сама семья имеет тенденцию трансформироваться в клан, то определение отличительного тотема для каждого клана не является проблемой.

Так тотемизм сам по себе"… предстает как благословение, данное религией первобытному человеку в его попытке извлечь из окружающей среды то, что может быть ему полезным, и в его борьбе за жизнь" (с. 28).

Итак, проблема дважды переворачивается: тотемизм — уже не культурный феномен, а "естественный результат естественных условий". По своему источнику и по своим проявлениям он происходит из биологии и психологии, а не из этнологии. Речь идет уже не о том, чтобы узнать, почему тотемизм существует там, где он существует, и почему он существует в различных формах, наблюдение, описание и анализ которых представляют вторичный интерес. Единственная проблема, которая могла бы быть поставлена — но ставят ли ее? — заключалась бы в понимании того, почему он не существует повсюду…