Появился мальчишка, несший лохань с помоями.

– Где сеньора, Жоан? – спросила Амелия.

– Сеньора в оливковой роще, – протяжно отвечал мальчуган.

Оливковая роща была далеко от дома, в другом конце усадьбы; всюду еще стояли лужи, добраться туда без башмаков на деревянной подошве нечего было и думать.

– Мы вымажемся с головы до ног, – сказала Амелия. – Оставим в покое дону Марию, как вы думаете? Пойдемте лучше прямо на наш участок… Вот сюда, сеньор падре Амаро…

Им перегораживал дорогу старый забор, увитый ползучим ломоносом; Амелия отперла зеленую калитку, и по трем расшатанным каменным ступеням они спустились в аллею, затененную шпалерами винограда. Вдоль забора росли розы, цветущие круглый год; в просветах между каменными столбами, подпиравшими решетку, и узловатыми лозами золотился под лучами солнца желтовато-зеленый газон. Вдали темнела низкая соломенная крыша коровника, легкий белый дымок тянулся вверх и таял в синем небе.

Амелия останавливалась на каждом шагу и объясняла расположение усадьбы:

– Вот тут будут сеять овес; там дальше посажен молодой лук, такой удачный, стоило бы взглянуть…

– О, я вижу, у доны Марии де Асунсан хозяйство в образцовом порядке!

Амаро слушал, поглядывая на девушку сбоку, из-под полуопущенных век; ее голос казался ему здесь еще мягче и звучнее. На свежем воздухе щеки ее разрумянились, глаза блестели. Она приподняла подол платья, чтобы перепрыгнуть через лужу, и вид мелькнувшего на миг белого чулка взволновал его как обещанье наготы.

Дойдя до конца аллеи, они пошли вдоль ручья, через лужайку. Амелия смеялась над священником: оказалось, что он боится жаб. Амаро стал нарочно преувеличивать свои опасения: «Право, менина Амелия, верно, тут и гадюки водятся!» Он жался к ней, чтобы не ступать по густой траве.

– Видите вон ту изгородь? Там начинается наша усадьба. Войти можно через калитку. Вы немного устали, да, сеньор настоятель? Видно, что не привыкли ходить!.. Ой, жаба!

Амаро отскочил и схватил Амелию за плечи. Она мягко отстранила его с ласковым смешком:

– Ах вы трусишка!

Амелия была счастлива; она вся так и светилась жизнью и с увлечением говорила о Моренале, гордясь своими познаниями в сельском хозяйстве и положением землевладелицы.

– А калитка, кажется, заперта, – заметил Амаро.

– Заперта? – удивилась она, затем, приподняв юбки, добежала к изгороди. Калитка действительно оказалась на запоре. Какая досада! Амелия нетерпеливо трясла ее тонкие перекладины, вделанные в крепкие боковые столбы, густо оплетенные ветвями боярышника. Управляющий унес ключи!

Она перевесилась через плетень и стала протяжно звать:

– Антонио! Антонио!

Никакого ответа.

– Ушел на ту сторону участка! – сказала она. – Вот досада! Но ничего. Если хотите, мы все-таки туда проберемся. В изгороди есть дырка – козий лаз.

Она пошла вдоль изгороди, весело разбрызгивая лужи.

– Когда я была маленькая, то никогда не ходила через калитку, а непременно лазала через изгородь. Сколько раз шлепалась в лужу, особенно после дождя, когда скользко! Я была настоящий бесенок, вы не поверите! Теперь и не скажешь, правда, сеньор настоятель? Ах, скоро я буду совсем старухой! – И, повернувшись к нему, она повторила с улыбкой, блестя белыми зубами: – Ведь верно? Я уже старая!

Амаро улыбался. Ему трудно было говорить. Солнце пекло затылок, он немного захмелел от выпитого у аббата вина, и его охватило ленивое томление; каждый изгиб ее тела, вид ее плеч, ее шеи возбуждали в нем сильное, все нарастающее желание.

– А вот и козий лаз! – сказала Амелия, останавливаясь.

Это был узкий пролом в изгороди. По другую ее сторону, образуя как бы ступеньку, шла глинистая низина, вся покрытая скользкими лужами. Отсюда была видна усадьба Сан-Жоанейры: ровный луг в белых звездочках маргариток, потом оливковая роща; черная пятнистая корова паслась на лугу, а вдали видны были островерхие крыши дома и сараев и над ними стаи воробьев.

– Что же теперь? – спросил Амаро.

– А теперь надо прыгать! – отвечала она, смеясь.

– Гоп-ля! – крикнул он, приподнял плащ и прыгнул, поскользнувшись на мокрой траве. Тогда Амелия, звонко хохоча, стала махать ему рукой, словно на прощанье:

– А теперь всего хорошего, сеньор падре Амаро, я иду к доне Марии. Вы арестованы в усадьбе. Вспрыгнуть наверх вы не можете, калитка заперта. Сеньор настоятель попал под арест!

– О менина Амелия! О менина Амелия!

Она запела, поддразнивая его:

Эти веселые ужимки волновали священника; протянув к ней руки, он ласково сказал:

– Прыгайте ко мне!

Она сказала капризным детским голоском:

– Ой, я боюсь! Боюсь!

– Прыгайте, менина!

– Держите! – крикнула она вдруг, прыгнула и ухватилась с легким криком за его плечи. Амаро поскользнулся, но устоял и внезапно, почувствовав ее тело в своих объятиях, страстно прижал ее к себе и впился губами в ее шею.

Амелия вырвалась и, тяжело дыша, с пунцовыми щеками, стояла перед ним, машинально приглаживая волосы и поправляя на груди дрожащими пальцами шерстяную накидку. Амаро сказал:

– Амелиазинья!

Но она подобрала платье и побежала прочь вдоль изгороди. Амаро, оглушенный случившимся, поспешил вслед за ней. Когда он дошел до калитки, Амелия стояла там с управляющим, который принес ключ. Они пошли обратно через луг, вдоль ручья, потом по виноградной аллее. Амелия, разговаривая с управляющим, шла впереди. Амаро следовал за ними потупив голову, в глубоком унынии. Возле дома доны Марии Амелия остановилась и сказала, краснея и снова перебирая у шеи шерстяной шарф:

– Антонио, проводите сеньора настоятеля до ворот. Добрый вечер, сеньор настоятель.

И она побежала по сырой лужайке в глубь усадьбы, к оливковой роще.

Дона Мария де Асунсан была еще там; она сидела на камне и беседовала с дядей Патрисио. Несколько женщин снимали длинными шестами плоды с ветвей.

– Что с тобой, дурочка? Чего так запыхалась? Господи, вот сумасбродка!

– Я бежала бегом, – ответила Амелия, вся краснея, с трудом переводя дух.

Она села рядом с доной Марией и застыла на месте, сложив руки на коленях, тяжело дыша полуоткрытым ртом, неподвижно глядя в пространство. Одно всеобъемлющее чувство владело всем ее существом.

«Он любит меня! Он любит меня!»

Амелия уже давно была влюблена в падре Амаро – и не раз, оставшись одна у себя в комнате, давала волю своему отчаянию при мысли, что он не замечает ее любви! С самого первого дня, стоило ей услышать его голос, просивший подать вниз завтрак, непонятная радость пронизывала ее всю, и она начинала петь, как птица на заре. Ей казалось, что он о чем-то грустит. О чем? Прошлое его было ей неизвестно; она вспоминала монаха из Эворы и думала, что падре Амаро тоже пошел в священники из-за несчастной любви. Она идеализировала падре Амаро: ей казалось, что это избранная, нежная душа, что от его бледного изящного облика веет каким-то особым очарованием. Она страстно желала, чтобы он стал ее духовником: как чудесно было бы стоять перед ним на коленях в исповедальне, и видеть у самого своего лица эти черные глаза, и слушать, как его мягкий голос говорит о райском блаженстве! Ей нравились его свежие губы; она бледнела при мысли о том, что могла бы обнять его или хотя бы прикоснуться к его длинной черной одежде! Когда Амаро уходил из дому, она прокрадывалась в его комнату, целовала подушку, прятала на память волосы, застрявшие в расческе. Лицо ее заливалось краской, когда внизу звякал колокольчик.

Если он обедал у каноника Диаса, Амелия весь день дерзила матери, ссорилась с Русой, отзывалась нелестно даже о самом Амаро, говорила, что он ломака, что он слишком молод и не внушает почтения.

Когда падре Амаро рассказывал про какую-нибудь новую прихожанку, она мрачнела, терзаясь ребяческой ревностью. Ее былая любовь к Богу возродилась, но в какой-то чувственной форме: теперь она питала почти физическое влечение ко всему церковному; ей хотелось целовать долгими, частыми поцелуями и алтарь, и органные трубы, и требник, и фигуры святых, и балдахин над престолом, ибо все это сливалось для нее с образом Амаро, казалось частью его личности.