– Экие бесстыдники! – восклицала она, упиваясь чтением.

Амаро заводил речь о Лиссабоне, о столичных скандалах, известных ему от тетки, рассказывал про знатных господ, с которыми познакомился у сеньора графа де Рибамар. Амелия слушала самозабвенно, поставив локти на стол и грызя кончик зубочистки.

После ужина они шли проведать парализованную тетю. В головах кровати тускло светила лампадка. Несчастная старуха лежала в безобразном чепце из черного кружева, под которым еще мертвеннее желтело ее сморщенное, как печеное яблоко, личико. Тело ее почти не выдавалось под одеялом; она испуганно глядела на посетителей запавшими слезящимися глазами.

– К вам пришел сеньор соборный настоятель, тетя! – кричала Амелия прямо ей в ухо. – Он хочет узнать, как вы себя чувствуете!

Старуха делала над собой усилие и лепетала стонущим голосом:

– А! Это менино[69] Амаро!

– Да, Амаро! Менино Амаро! – подхватывали все, смеясь.

Старуха бормотала в удивлении:

– Менино Амаро! Ко мне пришел сеньор падре Амаро!

– Бедная женщина! – восклицал Амаро. – Бедная страдалица! Дай ей Бог легкую смерть!

Они возвращались в столовую, где каноник Диас сидел развалясь и сложа руки на животе в старинном кресле, обитом зеленым ситцем. Он сейчас же говорил:

– А теперь хорошо бы послушать музыку, а, девочка?

Амелия садилась за фортепьяно.

– Спой нам «Прощай», дочка! – советовала Сан-Жоанейра, принимаясь за рукоделие.

Амелия брала несколько аккордов и начинала:

Голос ее звучал мягко и задушевно. Амаро слушал, курил и чувствовал, как душу его обволакивает приятная грусть.

Поздно вечером Амаро уходил к себе, взбудораженный до глубины существа, и принимался читать «Песнопения Иисусу», перевод с французского, изданный «Сестричеством служительниц Христа». Это благочестивая книжонка, полная двусмысленных излияний, граничащих с неприличием: молитва творится здесь языком плотской любви. К Иисусу взывают, его заклинают невнятным лепетом нетерпеливой, безрассудной страсти:

«О, приди, возлюбленный моего сердца, приди, божественная плоть, тебя алчет моя истомленная душа! Люблю тебя страстно, отчаяние гнетет мое сердце! Обожги меня!.. Испепели меня! Приди! Растопчи меня!.. Возьми меня!..» И подобная любовь к Богу, уродливо-комичная по навязчивости эротических образов, непристойная по своей грубой материальности, стонет, рычит, декламирует на протяжении сотни бредовых страниц, на которых слова «наслаждение», «упоение», «восторги», «экстаз» повторяются ежеминутно, с истерической настойчивостью. А после этих горячечных монологов, пышущих жаром мистического вожделения, идет вторая часть: убогие ханжеские поучения, какие могут родиться лишь в пономарской голове, советы о тонкостях постной кухни, молитвы от тяжелых родов! Какой-то епископ одобрил эту красиво отпечатанную галиматью; ее позволяют читать воспитанницам монастырей; это литература благочестивая и возбуждающая, сочетание многословной эротики со слащавым ханжеством. Книжонка переплетена в сафьян и рекомендуется исповедницам – шпанская мушка религиозного обихода!

Амаро читал допоздна, слегка взволнованный этой пышной писаниной, пропитанной плотскими желаниями; порой в тишине он слышал, как наверху скрипит кровать Амелии; книга выпадала у него из рук, он откидывал голову на спинку кресла, закрывал глаза, и в воображении его возникала Амелия: она стояла в корсете перед зеркалом и расплетала косы; или, пригнувшись, отстегивала подвязки, и в глубоком вырезе сорочки были видны ее белые груди. Стискивая зубы, он вставал с кресла, полный неистовой решимости овладеть ею во что бы то ни стало.

Однажды он посоветовал ей прочесть «Песнопения Иисусу».

– Увидите, это очень красиво написано и полезно для души! – И вечером положил книжицу в ее рабочую корзинку.

Утром на следующий день Амелия вышла к завтраку бледная, с темными кругами вокруг глаз. Она жаловалась на бессонницу, сердцебиение.

– Что ж, понравились вам «Песнопения»?

– Очень. Какие чудесные молитвы! – ответила она.

Весь тот день она не смела поднять глаза на Амаро. Она казалась подавленной, к лицу ее то и дело, без видимого повода, приливала кровь.

Худшими днями недели были для Амаро понедельник и среда, когда Жоан Эдуардо приходил провести вечер по-семейному. До самого ужина священник вообще не выходил из своей комнаты, а когда поднимался пить чай, то с трудом сдерживал раздражение при виде конторщика, сидевшего рядом с Амелией, перебросив плед через плечо.

– Вот нежная парочка! Никак не наговорятся! – благодушествовала Сан-Жоанейра.

Амаро, бледнея, через силу улыбался, медленно разламывал поджаренный хлеб, не поднимая глаз от чашки.

При Жоане Эдуардо Амелия не позволяла себе со священником обычной веселой фамильярности; она шила прилежно, не поднимая глаз. Он молча курил; разговор ежеминутно прерывался долгими паузами, и слышно было, как свистит на улице ветер.

– Плохо тем, кто плывет сейчас по морю! – говорила Сан-Жоанейра, неторопливо шевеля спицами.

– Бр-р!.. – передергивал плечами Жоан Эдуардо.

Каждое его слово, каждое движение раздражали падре Амаро; он не выносил конторщика за безбожие и за красивые черные усы. При нем Амаро чувствовал себя еще более связанным путами своего обета.

– Сыграй что-нибудь, дочка, – просила Сан-Жоанейра.

– Не хочется… – отвечала Амелия с усталым вздохом, опираясь руками о подлокотники кресла.

Тогда Сан-Жоанейра, не любившая, как она выражалась, смотреть на вытянутые физиономии, предлагала втроем сыграть в биску[70] – и падре Амаро, забрав свою медную лампу, отправлялся вниз, чувствуя себя несчастнейшим из людей.

В такие вечера он почти ненавидел Амелию, мысленно называя ее кокеткой. Фамильярность Жоана Эдуардо с невестой казалась священнику скандальной: он даже решил было поговорить на эту тему с Сан-Жоанейрой, сказать ей, что ухаживание в слишком непринужденной домашней обстановке не угодно Богу. Потом, одумавшись, давал себе слово забыть эту девушку, переехать на другую квартиру, покинуть Лейрию. Перед его мысленным взором возникала молодая чета на обратном пути из церкви, после венчания: Амелия в венке из флердоранжа и Жоан Эдуардо во фраке, красный от смущения. Он видел брачную постель, кружевные подзоры на простынях… На ум ему приходили тысячи доказательств любви Амелии к идиоту конторщику и вонзались в его сердце, как острия кинжалов…

«Пусть бы уж скорее венчались и проваливали ко всем чертям!..»

Он ненавидел Амелию. Захлопнув дверь своей комнаты, он в ярости запирался на ключ, словно желая воздвигнуть стену между собой и звуками ее голоса, шорохом ее юбок. Но не проходило и часа, как он снова, замирая на месте, с неистово бьющимся сердцем прислушивался к шумам, доносившимся сверху, из ее комнаты; продолжая разговаривать с матерью, Амелия раздевалась, и слышно было, как шуршит ее платье, падая на пол.

Однажды Амаро был приглашен обедать к доне Марии де Асунсан; потом он решил пройтись по шоссейной дороге в Марразес, а когда вернулся под вечер, дверь дома оказалась незапертой. На циновке в передней стояли домашние туфли Русы.

«Вот растяпа! – подумал Амаро. – Ушла за водой и забыла запереть дверь».

Он вспомнил, что Амелия собиралась провести этот вечер с доной Жоакиной Гансозо в ее усадьбе близ Пьедаде, а Сан-Жоанейра с сестрой каноника должны были присоединиться к ним попозже. Падре Амаро притворил за собой входную дверь и поднялся в кухню, чтобы зажечь лампу; на улице после утреннего дождя было сыро, он еще не успел снять галоши, и шаги его были почти бесшумны. Проходя мимо столовой, он услышал в комнате Сан-Жоанейры за ситцевой занавеской чье-то покашливанье. Голос был мужской. Удивившись, Амаро чуть-чуть отвел занавеску в сторону и заглянул в комнату через полуприкрытую дверь. Боже милосердный! Сан-Жоанейра стояла в нижней юбке и надевала корсет, а на кровати сидел каноник Диас, в одном белье, и громко пыхтел!