— Капише, капише. Ты становишься итальянцем, Ба-шир, это влияние твоей подруги?

— Заткнись и не перебивай, когда я говорю.

Он выпил еще чаю, поморщился от горечи и снова обратился ко мне:

— Ты понял, что я хотел сказать? Сорки и Манцур—только часть толпы, а толпа большая. Марк, все совершают ошибки и пытаются скрыть их. Даже Вайнстоун не исключение. Помнишь, как он делал «Уиппла» старухе, синюшной, с обст-руктивной болезнью легких? Все знали, что у нее нет шансов, но он взялся оперировать. И все молчали на разборе осложнений. А та огромная жирная леди, с целым кишечником вне живота, с чудовищной грыжей? Разве мы не говорили ему, что грыжа неоперабельна? Говорили, но он оперировал, и больная умерла. Помнишь, сколько времени ушло на обсуждение? Одна минута! Вайнстоун сумел закрыть тему за несколько секунд. Онтс «семонстр? Тыбудешьборотьсяисним? Мы замолчали, обдумывая сказанное. Без сомнения, у него были сильные доводы.

— Я выпью кофе, — нарушил молчание Чаудри. — Башир, закажи арабских пирожных. Вы называете их „баклава“?Марк, тебе надо измениться, чтобы остаться здесь, мы хотим, чтобы ты остался, госпиталь нуждается в тебе. Забудь о Сорки и Манцуре и сосредоточься на своих делах. Читай лекции, пиши, публикуйся и делай деньги. Демарш против Соркипочти самоубийство, ты ведь не камикадзе. Оставь эту затеюс письмом, поверь нам, так будет лучше.

Сидя перед компьютером, я занимался правкой эпилога для книги Вайнстоуна. Слова не шли в голову, мысли витали далеко. На экран вновь выплыла заставка с полным улыбающимся лицом Уинстона Черчилля — моего кумира. Я восхищался многогранной индивидуальностью „самого большого человека нашего времени“ и читал буквально все, что он писал или говорил.

Совсем недавно я прочитал слова Черчилля, как будто специально написанные о Манцуре: „Он предстает передо мной как крупный хирург доанестезиологической поры с давней фотографии, в совершенстве владеющий каждой деталью той науки, какой он учился: уверенный в себе, уравновешенный, нож в руке, готов к действию, полностью отстраненный от мучений пациента, мук взаимоотношений или доктрин конкурирующих школ, изобретений шарлатанов или первых плодов новой науки. Он оперирует без волнения… И если пациент умрет, он не упрекнет себя“.

Уинстон Черчилль, должно быть, вспоминал какого-то известного хирурга, когда описывал портрет британского военного лидера времен Первой мировой войны Дугласа Хейга. Хирурги — талантливые и безжалостные на грани психопатии — всегда существовали. Взять, например, ведущего европейского хирурга, популярного в промежутке между двумя мировыми войнами, Фердинанда Зауэрбруха из Берлина. Про него писали, что на закате своей карьеры он вырывал мозговые опухоли у живых пациентов голыми руками. Да, хирурги типа Манцура и Сорки встречаются повсюду, они будут всегда существовать. Кто-то очень точно пошутил: такая работа заставляет поднять брови.

Выходит, все, что мы можем сделать, когда входим в конфронтацию с ними, — это поднять брови, покачать головой и держать рты на замке? Возможно, Вайнстоун с Чаудри и Бахусом правы. Надо смотреть дальше и сосредоточиться на собственной работе. Совершенствовать академические занятия, улучшать практику, больше оперировать и делать деньги. Люди не переносят конфронтации и споров. Опрос из недавнего выпуска „Американского журнала хирургии“ по усовершенствованию М&М конференций выявил, что чаще всего резиденты предлагают снизить накал обвинений и оправданий. Интересно, как я выгляжу на конференциях в глазах хирургов, резидентов и студентов? Считают ли они меня агрессивным, охваченным навязчивой идеей или манией? Может, у меня проблемы, и я страдаю от хронической болезни, фобии врачебной ошибки, к примеру? Кто знает?

Недавно гостивший в нашем центре профессор и гигант американской хирургии сказал мне после обеда на Манхэт-тене: „Марк, нью-йоркская хирургия имеет печальную известность, вы не можете изменить местные традиции и нравы, формировавшиеся много лет. Посмотрите на меня, вы знаете, сколько мне потребовалось времени, чтобы изменить практику в собственной клинике? Тридцать лет. Вайнстоун еще молодой шеф в госпитале, ему нужно продвигаться осторожно, держитесь за него и помогайте ему, прямое противостояние с частными хирургами никуда вас не приведет. Невозможно изменить мир в один день“.

Я коснулся мыши, и заставка исчезла. Вновь появился незаконченный файл эпилога, я посмотрел на него с неприязнью и переключился на файл, содержащий последнюю главу книги — „М&М конференция“.

„Итак, идеалы и цели М&М конференции, как показано выше, часто не достигаются из-за местных социополитических ограничений. Если так обстоит дело у вас, это плохо скажется в первую очередь нахирургическом образовании: где и как вы узнаете, что было сделано правильно, а что нет? Книги и журналы полезны, но они не заменят подробного анализа конкретных случаев на собрании опытных хирургов. Безусловно, легче мыслить задним умом. Но за всеми страданиями больных и сложными случаями всегда есть сухой остаток правды, и она может и должна быть раскрыта и обнародована. Как сказал Уинстон Черчилль, *успех — это умение двигаться от неудачи до неудачи, не теряя энтузиазма. Неудача обязывает к изменениям, успех рождает самодовольство“».

К черту Сорки, к черту Манцура. К чертям всех их… Никому нет дела до этого. Ни мне, ни кому-то другому. Зачем быть защитником населения Бруклина? Тоже мне мятежник, мечущий молнии во весь остальной мир. Мне почти пятьдесят лет, буду действовать зрело и думать только о себе!

На следующий день меня остановил в коридоре Майк Силверштейн.

— Доктор Зохар, могу я сказать вам несколько слов?

— Конечно, что случилось?

— Лучше бы нам пройти в ваш кабинет.

— Пойдем.

Силверштейн был взволнован, это на него не похоже, обычно он очень уравновешен.

— Присаживайся, — приветливо пригласил его я, стараясь понять, чем он так расстроен. — Рассказывай, тебя жена бросила?

— Не угадали.

— Ну, значит, любовница уходит? Он слегка улыбнулся.

— Нет, до этого не дошло. Мне нужен совет, я не знаю, что делать.

— Всегда пожалуйста.

— Это касается пациента Сусмана в терапевтическом отделении интенсивной терапии, — объяснил он. — Ему около семидесяти пяти лет, поступил на прошлой неделе с обострением хронической почечной недостаточности. Нефрологи начали гемодиализ. Снимок грудной клетки показал подозрительную тень, скорей всего, злокачественную.

Зазвонил телефон, срочный вызов в операционную.

— Майк, меня ждет пациент. Твоя история может подождать?

— Не может, я буду краток. Ему сделали КТ брюшной полости.

— Зачем? Какие-то абдоминальные жалобы?

— Разве найдешь больного в ОИТ, не прошедшего через КТ, причины всегда найдутся.

— Да, конечно, продолжай. — Я закрыл дверь и стал переодеваться в операционный костюм.

— Так вот, КТ показала аневризму брюшной аорты, маленькую, приблизительно четыре с половиной сантиметра.

— Она маленькая и бессимптомная, этого мужика нельзя трогать, он выглядит совсем развалиной.

— В том-то и дело, поэтому я и хотел поговорить с вами. Манцур будет оперировать его завтра, и мне придется оперировать с ним.

Я запихал ноги в белые операционные сабо.

— Что я могу сделать? Кто я такой, всего лишь скромный хирург на полной ставке. Ты говорил с Вайнстоуном? Он симпатизирует тебе, будь с ним посмелее.

— Он повел себя уклончиво, сказал мне, что Манцур ответственный хирург, а я всего лишь шеф-резидент и должен повиноваться ему.

— Вот как?

— А сегодня у больного развилась сердечная аритмия, доктор Гедди ввел ему временный водитель ритма. Кроме того, его фракция изгнания—пятнадцать. Вы можете представить? Гедди подготовил его для плановой операции на аорте.

— Чему ты удивляешься, Гедди подготовит собственного отца к операции, если хирургом будет Манцур. Правда, Майк, я не могу тебе помочь, никто не поможет. Ты ждешь, что я накинусь на Манцура, как Робин Руд?