— Представление хотите устроить, да?

— Как же, представление! Вы неверно поняли меня, Дейкин. Подумайте сами, чем нам воевать? Камнями да дубинками. У индейцев и то были луки да стрелы. А возьми мы хоть ружьишко, чтоб за себя постоять, тут же войска вызовут. Закричат — революция! У нас почти нечем воевать, потому и приходится использовать все средства. Погибший был моим другом. Поверьте, он бы церемониться не стал, в любом качестве помочь был бы рад. И выбора сейчас у нас нет — без его помощи не обойтись. — Он немного помолчал. — Неужели вы, Дейкин, не понимаете? Мы привлечем на свою сторону множество народа, если на людях Джоя похороним. Нам важно их мнение.

Лондон медленно кивал тяжелой головой.

— Ребята дело говорят.

— Что ж, Лондон, коли и ты с ними, решай сам, Кому-то придется выступить с речью, только на меня не рассчитывайте.

— Ничего, я сам выступлю! — повысил голос Лондон. — Я видел, как этот малый к нам направлялся. Я видел, как его подстрелили. Так что найду что сказать, если ты не хочешь!

— «Я видел, кто убил дрозда», — продекламировал Бертон.

— Чего?

— Да так. Стишок детский вспомнил. Давайте-ка тело поскорее к следователю.

— Ребят с ним пошлю, чтоб ни на минуту не оставляли без присмотра.

Снаружи позвал Джим:

— Мак, выходи. С тобой Андерсон хочет поговорить.

Мак спешно вышел из палатки. Андерсон стоял рядом с Джимом поникший и состарившийся.

— Что вы натворили! — яростно заговорил он.

— А что случилось, мистер Андерсон?

— Так-то вы нас защищаете?

— Как? Наши ребята вас в обиду не дадут. Так что же случилось?

— Случилось! Сожгли у моего Альфа фургончик вчера вечером! Несколько человек на него набросилось, руку сломали да шесть ребер. А кафе дотла спалили!

— Надо ж! — воскликнул Мак. — Я думал, они на это не пойдут!

— Пока вы думали, они дело делали.

— А где Альф сейчас?

— Дома лежит. Мне пришлось его из больницы забрать.

— Доктора мы дадим. Сходим проведаем.

— Почти две тысячи долларов! — воскликнул старик. Альф копил-копил, да и я ему помог. И тут вы заявились! И вот он — нищий!

— Я вам очень сочувствую, — сказал Мак.

— Толку-то от вашего сочувствия! Альфу кафе не вернешь! Руку да ребра ему новые не поставишь! И где та ваша защита? Ведь они в следующий раз мой дом спалят.

— Мы выставим охрану.

— Охрану? Да на шиша мне ваши голодранцы! И за чем я только вас пустил. Я из-за вас по миру пойду! закончил он на высокой фальцетной ноте, в глазах старика стояли слезы. — Что вы натворили! Вот как мы расплачиваемся за то, что с красной поганью стакнулись!

Мак попытался успокоить его.

— Пойдемте проведаем Альфа, — предложил он. Альф — отличный парень, мне хотелось бы его навестить.

— Да на нем живого места нет! Ему и голову-то всю разбили!

Мак мало-помалу оттеснял старика в сторону — на громкие крики стал собираться народ.

— В чем вы нас-то вините? — спросил Мак. — Не мы ж вам зло причинили, а ваши разлюбезные соседи.

— Да никакой беды б не случилось, не свяжись мы с вами!

Терпение у Мака лопнуло.

— Вот что, мистер! Нам жалко, конечно, что вам так крепко досталось! Но маленьким людям вроде нас с вами всегда достается. Так мы и боремся за то, чтобы больше не страдать.

— Кафе Альфа стоило тысячу восемьсот долларов! Да мне теперь и в городе-то не показаться — ребятишки камнями забрасывают. Вы нас по миру пустили, вот что!

— А что Альф об этом думает? — спросил Мак.

— Да Альф такой же, как и вы, красный! Винит во всем лишь тех, кто с ним расправился.

— У Альфа светлая голова, — заметил Мак. — Он видит в частностях закономерность. Вам, конечно, нелегко на своих плечах беду такую вынести. Во всяком случае, сейчас вас не тронут, за вами — сотни наших ребят. И они не забудут, что вы для них сделали. Сегодня же ночью выставим охрану около вашего дома. А доктору я скажу, он скоро заглянет к вам, осмотрит Альфа.

Старик повернулся и понуро зашагал прочь.

Низко над землей стелился дым от плит. Запахло жареной свининой, стали собираться люди. Мак все глядел вслед Андерсону.

— Ну как, Джим, понял, каково быть партийным? Об этом только в книгах красиво пишут — романтика. Дамочки щебечут о «правящем классе», который «попирает интересы рабочих». А быть партийным — тяжкая ноша. Ведь для этого несчастного старика тот фургончик милее всего на свете. А спрос с меня! Я-то думал, что привезу тебя сюда, обучу кое-чему, чтоб ты уверенности набрался, а сам, видишь, только жалуюсь, ною без конца. Вместо того, чтоб тебя подбадривать, наоборот… Что за черт! За малыми заботами так трудно главное не потерять. Ну, чего ты все молчишь да молчишь?

— Да ты мне и слова сказать не даешь.

— И верно. Ну, говори! Пока у меня все мысли о бедняге Джое, о том, как его подстрелили. Он, конечно, не ахти какой умник, но уж отваги хоть отбавляй.

— Славный мужичок был.

— Помнишь, как он говорил? «Меня бьют, а я им все одно: суки вы!» Ох, Джим, как паршиво, пусто на душе, не дай тебе бог это испытать.

— Может, подкрепишься жареной свининой и по легчает.

— Пожалуй, ты прав. Утром-то я толком и не поел. Пойдем перекусим.

От шоссе к веренице машин подъехал большой грузовой фургон. Из кабины суетливо выскочил человечек и на правился к лагерю.

— Кто у вас здесь главный? — начальственным тоном спросил он у Мака.

— Дейкин. Вон он, там, в большой палатке.

— Я — следователь. Приехал за телом.

— А где ж ваша охрана?

Человечек лишь фыркнул.

— На что мне охрана? Я следователь. Так где покойный?

— Вон в той белой палатке. Вас дожидается.

— Что ж сразу не сказал? — И, фыркая и пыхтя, точно паровоз, он отошел.

— Слава богу, что среди наших противников таких мало, — вздохнул Мак. — Этот недомерок не трус. Один приехал. Даже на Джоя чем-то смахивает.

Они подошли к кухне. Двое мужчин пронесли мимо них тело Джоя, позади важно вышагивал следователь.

У плит каждому прямо в руки давали кусок жирной свинины. Поевшие обтирали губы рукавом. На плитах еще шипели, дожариваясь, куски мяса.

— Пахнет аппетитно! — сказал Мак. — Давай-ка отведаем. Я голодный как волк.

Повара сунули им по куску непрожаренной свинины, и друзья отошли, мясо оказалось не таким уж жестким.

— То, что не прожарилось, не ешь, — предупредил Мак. — Доку бы сказать: пусть запретит сырую свинину есть. Заболеют же люди.

— Изголодались, ждать им уже невмоготу, — ответил Джим.

10

Полное безразличие овладело людьми. Они безучастно глядели прямо перед собой. Казалось, нет сил даже говорить. Хмурые оборванные женщины вяло и равнодушно жевали мясо, и поев, вытирали руки о платья. Их мрачным безразличием напитался сам воздух окрест.

Мак с Джимом обошли лагерь, и Мак тоже помрачнел.

— Их нужно чем-то занять, неважно чем. Нельзя, чтоб они вот так сидели. Тогда забастовке, считай, конец. Эх! Ну что ж это с ними, а?! Ведь утром убили их товарища, и решимости должно прибавиться. А сейчас уже к вечеру идет, а они точно вареные. Надо де лом их занять. Ты посмотри, Джим, какие у них глаза!

— Да, пустые и равнодушные.

— И у каждого только за себя душа болит, каждый только и думает, как ему плохо, вспоминает небось, сколько денег на войне загребал. Вроде Андерсона. Каждый сам по себе.

— Надо что-то делать, чтоб расшевелить их. Ну что бы придумать?

— Уж и не знаю. Хоть яму заставляй всех рыть — чем не дело? Главное, чтоб все вместе — тянули, поднимали, тащили или просто шли плечом к плечу; а само дело не так уж и важно. Если их не расшевелить сейчас, они примутся друг друга колошматить. Скоро в них злоба закипит.

Проходивший мимо Лондон подхватил конец фразы.

— В ком это злоба закипит?

Мак обернулся.

— Привет, Лондон. Это мы о ребятах. Сейчас их ни на что не настроить — всяк сам по себе.