Осенью сорок первого года их курсы в полном составе были выдвинуты в первую линию Брянского фронта. Кулев, отличный радист-оператор, попал в радиовзвод, то есть на грузовик, в кузове которого была смонтирована учебная самолетная радиостанция РСБ. Где-то под Борщевом повстречались радистам санитарные носилки, продавленные грузным телом круглоголового генерала. Подушкой генералу служила полевая сумка, ноги покрывал плащ, под рукой – расстегнутая кобура с пистолетом. Несли генерала солдаты в сопровождении нескольких командиров, отлучаться генерал никому не позволял. Степан вглядывался в поросшее седой щетиной, оплывшее от лежания лицо, когда раненый обратился к нему с вопросом: «Фамилия?» – «Дежурный по РСБ младший лейтенант Кулев!» – «Приказываю, радист, связаться с Москвой!» – «С Москвой не могу, товарищ генерал. Не достану. Мощность не та…» – «Передавай в эфир: „Еременко“… услышат». – «Москва не возьмет… Ближайший аэродром – попробую…» – «Зацепи его, Кулев. Всем сердцем прошу, – голос генерала дрогнул. – Вызови, передай открыто: Еременко ранен, невзирая на потерю крови, руководит войсками с носилок… Нужен самолет…»

Вызов удался.

Раненого генерала самолетом доставили в Москву…

Без малого год прослужил Кулев в частях связи под началом капитана Жерелина, прежде чем удалось ему вернуться в авиацию, – только не в бомбардировочный, как значилось в предписании, а в штурмовой авиационный полк, штатами которого штурманы экипажей не предусмотрены. Майор Егошин не замечал ошибки… Или делал вид…

«На каждого бывает свой Жерелин, – думал Кулев. – Или Егошин… Тот меня за одну букву поедом ел, этот за одно слово кинул к черту на рога…»

Безлюдные хутора на пути грузовика – как вымершие.

«Юнкерсы» волнами, в образцовых порядках проходя на Сталинград, возвращались на свои базы вольготно, безбоязненно… Жесткокрылые «мессеры», сверкая чужеземной раскраской, гуляли над землей, пружинисто огибая наклоненные стволы колодезных журавлей, срывая струями солому с крыш, разнося ее по ветру. Это молодечество от избытка сил служило целям морального подавления противника. Утюжке подвергалось все: хутора, повозки, запряженные волами, толпы беженцев, прежде чем немецкая армия нанесет завершающий удар, противостоящая ей нация должна быть деморализована, обессилена, должна видеть в капитуляции неизбежность и спасение.

«ИЛ», высмотренный Кулевым в пшеничном поле, занесли на личный счет лейтенанта и благополучно отбуксировали. Почин был сделан. «Быстренько, быстренько!» – поторапливал свою команду Кулев. Их вынесло в район, очерченный ногтем Егошина. Оставив машину в овраге, Кулев с Шебельниченко вскарабкались по крутому склону наверх, к выгону небольшого хутора, где, по словам капитана Авдыша, он посадил свой самолет. Взобрались, тяжело дыша, и увидели целехонький, на колесах, должно быть, невредимый «ИЛ»… только они к нему опоздали: «ИЛ» уже был облюбован «мессером». Двух своих соперников немец тотчас уложил на землю. Чтобы не рыпались. Прикрыв голову руками, Кулев из-под локтя наблюдал за фашистом. Выгон служил ему полигоном, а «ИЛ» – учебной целью на нем. Макетом натуральных размеров, хорошо освещенным, вполне безопасным. «Мессер» прошивал его по спине, сбоку, под ракурсом три четверти. С виража, переворота, длинными очередями, короткими. Набивая руку, глаз, проводя интенсивный, что называется в охотку, тренаж по воздушной стрельбе. Двух человечков, уложенных ничком, он приберег на закуску. Размявшись как следует, разгоревшись, войдя во вкус, немец обрушился на спасателей «ИЛа». Оглушая моторным ревом, вдавливал в землю, не стрелял, отдаляя момент, когда до русских дойдет, что их просто-напросто стращают, поскольку весь боекомплект уложен в «горбатого»… Долго приходила в себя команда Кулева.

– Накормил нас фриц землицей…

– Еще накормит… из Россоши подрывали, начопер первым в автомобиль – скок: «Вперед, на запад!..» В хуторе Манойлине вроде как задержались, а он уже опять в кабине, опять: «Вперед, на запад!» Командир остановится – и солдат упрется.

– Англичане договор-то подписали, а техники ихней что-то не видно.

– Башмаки пришлют, тем все и кончится.

– Башмаки бы сейчас – хорошо…

– Страх гонит нашего брата… Свой своего не убьет, верно? А немец убьет…

– А я скажу: благодушия много!.. Пока гром не грянет… Я из госпиталя когда, в конце июля? Ну да, двадцать девятого числа комиссовали, тем же часом справочку в зубы, сухой паек на руки – и пошел я из Сталинграда на Гумрак. Думаю, попутный аэроплан в Гумраке поймаю, улечу к своим. Иду под вечер по окраине. Как деревня на закате, правда. Патефон играет, домишки все в зелени, садочки ухожены. Тишь, гладь, божья благодать. В одном дворе хозяева чаи гоняют, в другом рождение празднуют или свадьбу… Благолепие. Как будто война от них за тысячу верст…

– Последний анекдот хотите? – спросил Кулев. – «Говорят, Черчилль в Москву приезжает». «Ну и Хелл! с ним…«.[1]

Как ни потрошил «мессер» авдышевский самолет, как над ним ни измывался, «ИЛ» уцелел. Стали осторожно заводить измочаленный хвост в открытый кузов грузовика. Не спорилась работа. Успеют отбуксировать находку? А успеют, погрузят на платформу, – дойдет ли самолет до мастерских?.. Успеют и дойдет – что изменится?

Опустили, приторочили продырявленный хвост – вдруг в облаках пыли, на взмыленных конях, – заградотряд. Впереди – моряк, каурая кобылка под ним пляшет, бескозырка с лентой «Тихоокеанский флот» надвинута на бровь, тельняшка на боку распорота, у пояса – палаш и гранаты. Позади моряка капитан в нагрудных ремнях кавалериста и при шпорах. Судя по обмундировке, все рода войск представлены в заградотряде, только авиатора нет.

– Документы, – выдвинулся вперед капитан. Ремешок фуражки опущен под острый, в темной щетине, подбородок, взгляд недоверчивый и усталый.

– Документы, документы, – эхом подстегнул Кулева моряк. При гвардейской стати он и голос имел выразительный, сочный баритон.

– Подбираем брошенную технику, – начал Кулев, пытаясь потянуть время. Давно ли сам Степан гонял немилосердно, взыскивал с других? Требовал ответа, внушал почтение и страх?.. Да, жизнь на фронте такова: все меняется в мгновение ока. Опять Кулев внизу, опять над ним другие…

Моряк раскусил его.

– Четверо! – сказал он капитану, двигая на Кулева кобылу. – Документы!

Увертываясь от жаркой лошадиной морды, Кулев схватил рукой уздечку.

– Не тронь… шкура… мать-перемать! – вздыбил коня моряк. – Вчетвером автомобиль угнали, теперь самолет ладите?

– Кто ладит? – встал перед моряком Шебельниченко. – Короб этот, дура?.. Решето?.. Верхами на нем поскачем, как вас тут носит!

– В Эльтоне «юнкерсы» эшелон накрыли, две тысячи моряков с ТОФа… Где истребители были?! – кричал моряк.

– Мы не истребители!

– Авиация все едино!

Мрачный капитан ждал документов.

– Подбираем битую технику, – объяснял Кулев. – После чего возвращаемся в часть…

– «После чего»… – процедил капитан. – Людей на переднем крае нет, фронт прогибается. Любую половину группы – в Малую Россошку, на сборный пункт…

– А самолеты грузить? Крылья расстыковывать?

– Приказ командующего!

– И у меня приказ!

– Всех способных носить оружие – из степи в Россошку!

– Не пойду и не дам!

– Возьму, не спрашивая!

– Воздух! – раздался чей-то истошный вопль: слоясь в струях дневного марева, удваиваясь, утраиваясь в числе, над ковылем беззвучно неслись «мессера», их узкие, острые носы метили в табун заградотряда. – Воздух! – повторил моряк не своим голосом.

– Рас-сыпайсь! – Капитан вздыбил жеребца. – Ве-е-ром… Три креста!..

Кулев, бросившись в кабину, крикнул старшине: «Газу!»

…Четыре «ИЛа» были свезены на железнодорожный разъезд.

Четыре горемыки, без живого места в теле.

И летчики, штурмовавшие, падавшие на них, – тоже горемыки. Кто раскроет их последние, без свидетелей, драмы? Кто расскажет о них?.. Егошин помянул насчет протоколов…