Сирил Грей прозывал его «русалочьим водяным» и утверждал, что замысел «Кентавра» родился у Родена именно в тот день, когда его познакомили с лордом Боулингом. Сам лорд был младшим братом герцога Флинтского, и его предки были почти все без исключения норманны, однако он производил впечатление римского патриция. Да, он был высокомерен, но в то же время и великодушен; ум его был развит, пожалуй, до максимально возможных пределов, которых только способен достичь смертный; его брови выдавали в нем прирожденного командира. В глазах же светилась сила души, не устающей искать знаний, постоянно требующей пищи столь неординарному мозгу. Нетрудно было догадаться, что этот человек был готов к любому, самому решительному шагу, потому что не мог бы допустить, чтобы чьи-то предрассудки вдруг стали на его пути. И наверное он играл бы на скрипке во время пожара Рима, если бы скрипка в то время была его увлечением.

Этот человек был опорой и надежей Общества психических исследований. Возможно, он был там вообще единственным человеком, разбиравшимся в предмете; во всяком случае, он заметно выделялся среди прочих. Его отличала удивительная способность замечать и точно определять любую погрешность эксперимента. Как опытный скалолаз поднимается по рассыпающемуся меловому склону, распределяя свой вес между шаткими обломками точно в той мере, в какой они могут его выдержать, так и лорд Энтони умел безошибочно выделить ценное даже в самом бездарном эксперименте. Он знал меру обмана. Так, он мог десять раз за время одного сеанса уличить медиума в мошенничестве и тем не менее признать остальную часть эксперимента удавшейся. «Сколько бы медиум ни жульничал, этим не объяснишь Мессинское землетрясение»-, — говорил он.

Если у кого-то и возникали возражения по поводу выносимых лордом суждений (отважиться на что, впрочем, мог разве что сумасшедший), то только из-за его манеры втираться к медиумам в доверие, что он и проделывал каждый Божий раз. Внимательно следя за переживаниями медиума на каждой стадии эксперимента, он давал понять, что полностью сочувствует ему; однако стоило ему выйти за дверь, как он превращался в трезвого аналитика и буквально по косточкам разбирал малейшие детали. Люди же, присутствовавшие только на первом отделении, то есть на самом эксперименте, были уверены, что лорд сопереживал медиуму настолько, что ничего не видел и не слышал.

Вторым гостем Саймона Иффа или, лучше сказать, Ордена, к которому он принадлежал, был человек росту довольно высокого, но согбенный болезнью. Копна черных волос обрамляла лицо, бледное, как сама Смерть; лишь глаза лучились ясным светом из-под густых бровей. Он недавно вернулся из Бирмы, где много лет прожил буддийским монахом. При взгляде на него возникало ощущение мощной нравственной силы; в каждом движении чувствовалась жестокая борьба с целым десятком смертельных недугов. Располагая от силы неделей сносного самочувствия в месяц, этот человек успевал сделать за год столько, сколько удавалось не каждому университету. Он почти в одиночку исследовал самые древние версии буддийского учения и обнаружил в них много вещей, не известных или не замеченных прежде. Он практически заново организовал миссионерское движение, открыв центры по изучению и распространению буддизма во многих странах мира. Несмотря на болезнь, у него хватало времени и сил заниматься еще своим увлечением — опытами с электричеством. Никем не понятый, всеми осмеянный, больной, он все-таки вышел победителем; и, верный словам своего Учителя, он никогда не медлил открыть обман. Даже враги вынуждены были признавать его правоту. С Саймоном Иффом он прежде никогда не встречался, а к Сирилу подошел сразу же, чтобы по-братски приветствовать его: тот был в свое время одним из лучших его учеников. Однако сам Махатхера Пханг, как его звали в монастыре, давно оставил Магику ради того пути, который мало чем отличался от Пути Саймона Иффа.

Третий гость был персоной по всем статьям меньшего калибра, чем двое первых. Росту он был среднего, сложения правильного, хотя и несколько щуплого. В нем не чувствовалось высоты духа: при явном уме, живом и пытливом, он оставался на чисто ментальном уровне, не достаточном, чтобы сделать шаг от таланта к гению. Он считался знатоком заклинаний, имел представление обо всех новейших психических исследованиях, разбирался в теориях современной психологии, и все же был не более чем машиной. Он не мог опровергнуть собственную логику, обратившись к простому здравому смыслу. Так, когда кто-то заметил, что люди роют себе могилу зубами, Уэйк Морнипгсайд (так его звали) решил доказать научно, что еда — главная причина смерти, и что последовательный и полный пост ведет к бессмертию. И его доказательства имели шумный успех — в Америке.

Он собственноручно проделывал все опыты, о которых где-либо слышал, от взвешивания душ до фотографирования мыслей, и не преминул бы пуститься на поиски Абсолюта, если бы ему это пришло в голову. Он был опорой и надежей… издателей всех бульварных газет Нью-Йорка, а в последнее время был занят сочинением сценария для кинематографа о подробностях психических опытов. Кажется, ему ли было не знать, что все сколько-нибудь дельное из этих «подробностей» легко уместилось бы на одной бобине, однако он ничтоже сумняся подписал договор на целый сериал из пятидесяти пяти фильмов! Он жевал свой шоколад (очередное «открытие» в борьбе с едой), нисколько не задумываясь над тем, что настоящему исследователю не к лицу размениваться на подобные вещи. И все же это был умный, мыслящий, наблюдательный человек. Если бы ему достало к. тому еще нравственных сил, он легко мог бы удержаться от столь опрометчивых поступков. Однако увлечение собственными «открытиями» не только пагубно отражалось на здоровье Уэйка Морнингсайда (в последнее время у него появились даже истерические припадки); именно оно плюс стремление заработать и на том, и на этом привело к тому, что люди начали сомневаться даже в самых бесспорных из его суждений. Например, несколько лет назад он был одним из экспертов, подписавших широко известное заключение о способностях медиума Янсена; год спустя он устроил этому Янсеиу турне по Америке, на котором оба заработали кучу денег. Однако после этого люди перестали верить как Янсену, так и тогдашнему заключению о нем экспертов. Кончилось тем, что из Нью-Йорка скандинавского медиума просто выставили. Позже, пытаясь оправдать Янсена, Морнингсайд заявил, что этот факт никоим образом не опровергает прежнего о нем заключения, и получил в ответ:

— Это-то не опровергает. Опровергает ваша с ним дружба.

Правда, лорд Боулинг, вместе с Морнингсайдом приехавший из Англии в Париж, достаточно хорошо знал его, чтобы не поверить в его предвзятость как эксперта; он ценил Морнингсайда как внимательного наблюдателя, как специалиста по заклинаниям и глубокого знатока всех трюков, которые когда-либо использовались или могли использоваться на сеансах. Морнингсайд был советником Боулинга в отношении меры обмана. До прихода Саймона Иффа и его друзей эти трое развлекались беседой с дамой. Дама была одета в простой бархатный хитон, сшитый из цельного куска ткани. Он доходил ей до ступней. Рукава были длинные, расширяющиеся книзу, но стянутые у запястий. На груди — брошь в виде золотого креста с красной розой в середине. Волосы мягкими каштановыми локонами огибали уши.

Лицо дамы сияло какой-то необычной красотой, которую точнее всего было бы назвать «эзотерической». То же можно было бы отнести к ее фигуре, скорее приземистой и коренастой, однако поразительно легкой в движениях. Открытый взгляд ясных глаз выдавал искреннюю натуру; однако видно было, что эти глаза не всегда верно служат хозяйке, не умея распознавать обман или злой умысел. Прямой широковатый нос говорил об энергичности; полные губы — о натуре страстной и твердой. В целом лицо выражало простоту натуры, не стремящейся скрыть свои недостатки, каковы бы они ни были. Хотя по физическому типу ее скорее можно было отнести к варварам (легко можно было представить ее в роли татарской княжны, невесты какого-нибудь Чингисхана, или королевы одного из южных островов, сбрасывающей своих любовников в жерло вулкана Мауна-Лоа), — во взгляде светилась высокая душа, превращавшая все кровавые мечи в мирные орала. Да, взгляд был горд, но лишь в том смысле, в котором «горд» герб дворянина: эта женщина была неспособна ни на подлость, ни на предательство, ни даже на нелюбезность.