– Ты с кем разговариваешь? – с ярко выраженным украинским акцентом спросил у водителя сидевший рядом с ним толстяк. Ощущавшийся в салоне запах чеснока многократно усилился, стоило лишь ему открыть рот.

– Фу ты черт, – сказал водитель. – Никак не привыкну.

Перекинув через спинку сиденья длинную руку, он запустил ее в стоящую на коленях у пассажира сумку, наугад порылся там, бренча дискетами и пластиковыми коробками с компакт-дисками, и, нащупав увесистую металлическую блямбу винчестера, удовлетворенно кивнул.

– Кажись, нормально. Нож!

Повинуясь резкому, повелительному тону, пассажир механическим движением сунул руку в карман пиджака, достал оттуда нож и отдал его водителю. Тот со щелчком открыл лезвие, внимательно его осмотрел и, неопределенно дернув мощным покатым плечом, бросил нож в ящичек под приборной панелью. То, что на лезвии не осталось следов крови, могло означать только одно: в квартире никого не было.

– Молодец, чистая работа, – похвалил водитель. – А теперь – спать!

Человек на заднем сиденье, так и не шелохнувшись и не издав ни звука, закрыл глаза и задышал медленно и ровно.

– Ну и зря, – благоухая чесноком, рассудительно сказал толстяк. – Пускай бы поглядел. Вместо телевизора.

– Перебьется, – проворчал бритоголовый, доставая из внутреннего кармана пиджака портативную рацию.

– Он-то перебьется, – сказал толстяк. – А вот если там, – он кивнул на видневшийся в отдалении старый сталинский дом, – что не так, кто переделывать пойдет? Его ты теперь долго не добудишься.

– А что там может быть не так? – возразил водитель. – Ты что, Хохол, не веришь в… как это?.. в силу разума?

– Верю, верю, – проворчал тот, кого водитель назвал Хохлом. – А только в народе говорят: доверяй, но проверяй.

– Ты это хозяину расскажи, – посоветовал бритоголовый водитель и, прекращая дебаты, большим пальцем нажал кнопку вызова на корпусе рации.

Одно из выходивших на проспект окон на шестом этаже старого дома озарилось изнутри мрачной красно-оранжевой вспышкой. В следующее мгновение вихрь стеклянных осколков и обломков дерева и штукатурки фонтаном брызнул наружу вместе с тугой струей дымного пламени, в уши ударил плотный грохот мощного взрыва, и машину ощутимо качнуло на амортизаторах. Стекла продолжали сыпаться по всему фасаду; разбитый взрывной волной фонарь погас, повсюду выли и улюлюкали сирены автомобильных сигнализаций, в выбитых окнах начал загораться свет; из четырех окон квартиры на шестом этаже, где только что прогремел взрыв, уже выбивались языки набирающего силу пожара.

– Ну вот, – сказал бритоголовый водитель, спокойно запуская двигатель, – видишь, все в ажуре. А ты – не так, не так… Что значит высшее образование! На полном автопилоте сделал все как надо!

Он тронул машину с места, вырулил на озаренный пляшущими оранжевыми отблесками проспект и, неторопливо прокатившись мимо растревоженного взрывом дома, где набирал силу пожар, прибавил газу.

Проводив посетителя, Грабовский закурил и откинулся на спинку кресла. Рука сама собой протянулась к тумбе стола и, отыскав внутри графин и стопку, проделала все необходимые манипуляции. В приемные часы графин всегда стоял именно там, в тумбе: какой-нибудь нервный клиент во время сеанса мог захотеть пить, и тогда непременно вышла бы неловкость.

Борис Григорьевич вовсе не был алкоголиком, который, наплевав на все, напивается в рабочее время. Он любил крепко выпить и хорошо закусить, но происходило это по вечерам и в нерабочие дни, которые у него хоть и редко, но все же случались. В часы приема посетителей он пил совсем немного – граммов по тридцать после каждого сеанса. Употребляемая в строго отмеренных, мизерных дозах, как змеиный яд, водка не пьянила, не туманила сознание, а, наоборот, бодрила, помогала оставаться собранным и не ослаблять внимания. Кроме того, рюмка водки и сигарета, выкуренная после того, как очередной посетитель покидал кабинет, позволяли Борису Григорьевичу выкинуть клиента из головы вместе со всеми его проблемами, чтобы надлежащим образом встретить следующего, кто переступит порог.

Обычно пауза составляла примерно четверть часа; считалось, что это время требуется ясновидящему для того, чтобы восстановить силы. Да что там – считалось! Сил во время каждого сеанса уходило действительно много, и Грабовский не раз испытывал острейшее желание предложить этим брехунам, обвиняющим его в том, что он даром ест свой хлеб, попробовать влезть в его шкуру и провести в ней хотя бы час, не говоря уж о сутках.

Он курил медленными, скупыми затяжками, прикрыв глаза и чувствуя, как только что выпитая водка приятным теплом растекается в груди. Его рабочий кабинет в головном офисе Фонда был совсем небольшим и даже тесным; спартанская обстановка была выдержана в темных тонах, от синевато-серого до угольно-черного, и на этом мрачном фоне представительная фигура Бориса Григорьевича, затянутая, как всегда в приемные часы, в светло-серый, почти белый, безупречного покроя деловой костюм, выглядела особенно крупной и внушительной. Она поневоле притягивала взгляд каждого, кто входил в кабинет. Приемчик был, конечно, дешевенький, основанный на оптическом обмане, из-за которого светлый предмет на темном фоне всегда выглядит более крупным, чем темный на светлом, но это был всего лишь штрих – один из великого множества мелких штрихов, которыми Борис Григорьевич Грабовский вот уже который год писал грандиозную картину своего величия.

Выходящее в тихий переулок окно было наглухо задернуто тяжелой темно-синей портьерой, и кабинет освещался рассеянным светом скрытых ламп. Большой письменный стол мореного дуба, черный, широкий и пустой, как ночное загородное шоссе, почти перегораживал кабинет пополам, так что по обе его стороны оставались совсем узкие проходы. На столе не было ничего, кроме пачки сигарет, пепельницы, зажигалки и плоского жидкокристаллического монитора, повернутого так, чтобы посетитель не мог видеть экран. Сейчас на этом экране мерцала заставка – плавающие в черной пустоте, сменяющие друг друга светящиеся цифры, обозначавшие время. Потом заставка, мигнув, пропала, и на экране беззвучно возник набранный секретаршей в приемной текст: имя следующего посетителя и сумма сделанного взноса. Сумма была стандартная; иногда, когда посетитель был не прочь поделиться своими неприятностями с секретаршей, здесь же содержалось краткое описание вопроса, по которому он рискнул побеспокоить ясновидящего. Сейчас на этом месте красовался жирный прочерк; сие означало, что очередной клиент не склонен жаловаться на свои беды первому встречному. Это было неплохо; открыв глаза и обнаружив возникший на экране текст, Борис Григорьевич пришел именно к такому выводу.

Положенные пятнадцать минут еще не истекли, но он решил, что тянуть не стоит: этот случай, по крайней мере на первый взгляд, не представлял особой сложности. Да и заставлять ждать убитую горем женщину не стоит, особенно женщину интеллигентную. У бабы, обремененной высшим образованием и так называемым хорошим воспитанием, в голове неизменно оказывается куда больше всевозможных проводков и соединений, чем ей требуется для нормального функционирования. Будучи от природы неспособной справиться со всей этой ненужной чепухой, которую ей как попало напихали под череп, интеллигентная женщина, очутившись в стрессовой ситуации, превращается в некое подобие сложного электронного устройства, в потроха которого попало некоторое количество воды, – то есть искрит, дымит и ведет себя совершенно непредсказуемо. Вот посидит-посидит в приемной, а потом в голове у нее случится очередное короткое замыкание, она встанет и пойдет себе восвояси. Другая на ее месте осталась бы уже только потому, что заплатила деньги, которых, ясное дело, ей никто не вернет – как-никак, добровольный взнос. А ей, интеллигентной и хорошо воспитанной, на деньги плевать. Ее приучили делать вид, что деньги – хуже грязи, что это такая гадость, о которой в приличном обществе и упоминать-то неловко. Тем более что у нее, видите ли, личная драма. Какие уж тут деньги!