№253 [241]

Жил богатый купец, у него был сын Иван. Вздумалось старику: повезу сына за́ море, отдам учиться птичьему языку. Отдал его в науку. Через три года приехал старик за сыном. «Заплати наперед за ученье, тогда и бери», — говорит учитель; а купец тем временем обеднял, заплатить нечем. «Батюшка, — сказал ему сын, — выпроси меня к себе в гости; я достану тебе денег». Отец выпросил. Идут они дорогою, идут широкою. «Слышь, батюшка, — говорит Иван купеческий сын, — я оборочусь лошадью, веди меня на ярмарку и продавай за триста рублев». Сказано — сделано. Купил лошадь знатный боярин, захотел посмотреть ее прыти, сел и ну пришпоривать. Конь стал на дыбы, сбил седока и поскакал в чистое поле. «Лови, лови!» — кричит боярин конюхам. Ну где поймать буйный ветер на́ поле, ясна сокола в поднебесье?

Выкупил купец своего сына, и пустились домой; плывут по синю морю, а над ними летит стая гусей и так-то громко гогочут. «Что говорят гуси?» — спрашивает отец. «Не знаю», — отвечает сын. Летит другая стая лебедей, еще громче кричат. «Что говорят лебеди?» — спрашивает отец. «Не знаю», — отвечает сын. Купец разгневался: столько учился, а ничего не знает! Столкнул его с досады в море и поплыл дальше. А Ивана купеческого сына далеко-далеко занесло волнами и прибило к берегу тридесятого царства. Пошел он к тамошнему царю во дворец и напросился к нему в службу. Ни мало, ни много прошло времени, полюбился он царю больше родного детища, полюбился и царевне. Царь женил его на своей дочери, и сделался Иван купеческий сын Иваном-царевичем.

А отец его до того дошел, что сделался нищим и стал по́ миру бродить, милостыню просить. Много исходил он городов, забрел, наконец, в тридесятое царство. Увидал его из окна Иван-царевич и велел привести во дворец, накормил-напоил и спать уложил. А с вечера царевич ноги мыл в золотом тазе, так эта вода в нем и осталась. Ночью захотелось старику напиться, попросить не посмел, взял да и напился из таза. Царевич услыхал и спрашивает: «Кто там возится?» — «Это я, батюшка! Пришел водицы испить». — «Что ты! Ведь я в этой воде ноги мыл!» И вспомнилось царевичу, как плыл он с отцом по́ морю и что гоготали гуси-лебеди; стал расспрашивать убогого старика, узнал — кто он такой, и говорит: «А помнишь ли, старичок, как ехал ты с сыном по синю морю и спрашивал его, о чем гуси-лебеди разговор вели? Они вот что говорили: Ивану гостиному сыну ноги мыть, а отцу его воду пить! Ведь я — твой сын!» Старик испугался, хотел было в ноги повалиться, да царевич не допустил; обнялись они и поплакали на радостях. «Как же ты, сынок, не утонул?» — спросил отец. «Экой! Не на то я учился, чтобы топиться, а чтоб на царевне жениться».

Диво

№254 [242]

Жил-был рыбак. Раз поехал он на озеро, закинул сеть и вытащил щуку; вылез на́ берег, развел огонек и начал эту щуку поджаривать: один бок поджарил, поворотил на другой. Вот и совсем готово — только бы съесть, а щука как прыгнет с огня, да прямо в озеро. «Вот диво, — говорит рыбак, — жареная рыба опять в воду ушла...» — «Нет, мужичок, — отзывается ему щука человечьим голосом, — это что за диво! Вот в этакой-то деревне живет охотник, так с ним точно было диво: сходи к нему, он сам тебе скажет».

Рыбак пошел в деревню, разыскал охотника, поклонился ему: «Здравствуй, добрый человек!» — «Здравствуй, земляк! Зачем пришел?» — «Да вот так и этак, расскажи: какое с тобой диво было?» — «Слушай, земляк! Было у меня три сына, и ходил я с ними на охоту. Раз мы целый день охотились и убили три утки; ввечеру пришли в лес, развели огонь, ощипали уток и стали варить их к ужину; сварили и уселись было за трапезу. Вдруг старик идет: «Хлеб-соль, мо́лодцы!» — «Милости просим, старичок!» Старик подсел, всех уток съел да на закуску старшего сына моего проглотил. Остался я с двумя сыновьями. На другой день встали мы поутру и пошли на охоту; целый день исходили, трех уток убили, а ввечеру развели в лесу огонек и готовим ужин. Опять старик идет: «Хлеб-соль, мо́лодцы!» — «Милости просим, старичок!» Он сел, всех уток съел да середним сыном закусил. Остался я с одним сыном; вернулись домой, переспали ночь, а утром опять на охоту. Убили мы трех уток, развели огонек, живо сварили их и только было ужинать собрались, как тот же самый старик идет: «Хлеб-соль, мо́лодцы!» — «Милости просим, старичок!» Он сел, всех уток съел да меньшим сыном закусил.

Остался я один как перст; переночевал ночь в лесу, на другой день стал охотиться и столько настрелял птицы, что едва домой дотащил. Прихожу в избу, а сыновья мои лежат на полатях — все трое живы и здоровы!» Рыбак выслушал и говорит: «Вот это диво, так диво!» — «Нет, земляк, — отвечает охотник, — это что за диво! Вот в таком-то селе у такого-то мужика так подлинно диво сотворилося; пойди к нему, сам узнаешь».

Рыбак пошел в село, разыскал этого мужика, поклонился ему: «Здравствуй, дяденька!» — «Здравствуй, земляк! Зачем пришел?» — «Так и так, расскажи, какое с тобой диво приключилося?» — «Слушай! — говорит. — С молодых лет моих жил я с женою, и что же? Завела она полюбовника. Мне-то самому и невдомек это, да люди сказали. Вот один раз собрался я в лес за дровами, запряг лошадь, выехал за околицу; постоял с полчаса времени, вернулся потихоньку и спрятался на дворе. Как стемнело, слышу я, что моя хозяйка с своим другом в избе гуляет; побежал в избу и только было хотел проучить жену маленько, а она ухватила палку, ударила меня по спине и сказала: «Доселева был ты мужик, а теперь стань черным кобелем!» В ту ж минуту обернулся я собакою; взяла она ухват и давай меня возить по бокам: била-била и выгнала вон.

Выбежал я на улицу, сел на завалинку и думаю: авось жена опомнится да сделает меня по-старому человеком. Куда тебе! Сколько ни терся я около избы, не мог дождаться от злой бабы милости. Бывало — откроет окно да горячим кипятком так и обдаст всего, да все норовит, как бы в глаза попасть! А кормить совсем не кормит, хоть с голоду околевай! Нечего делать, побежал я в чистое поле; вижу — мужик стадо быков пасет. Пристал я к этому стаду, начал за быками ходить: который от стада отобьется — я сейчас пригоню; а волкам от меня просто житья не стало — ни одного не подпущу.

Увидал мужик мое старание, начал меня кормить и поить, и так он на меня положился, что не стал и за стадом ходить: заберется, бывало, в деревню и гуляет себе сколько хочется. Говорит ему как-то барин: «Послушай, пастух! Ты все гуляешь, а скот один в поле ходит; этак не годится! Пожалуй, вор придет, быков уведет». — «Нет, барин! Я на своего пса крепко надеюсь; никого не подпустит». — «Рассказывай! Хочешь, я сейчас любого быка уведу?» — «Нет, не уведешь!» Поспорили они, ударились об заклад о трех стах рублях и отдали деньги за руки. Барин пошел в поле и только за быка — как я кинулся, всю одежу на нем в клочки изорвал, так-таки и не допустил его. Мой хозяин получил заклад и с той поры возлюбил меня пуще прежнего: иной раз сам не доест, а меня непременно накормит.

Прожил я у него целое лето и захотел домой побывать: «Посмотрю, — думаю себе, — не смилуется ли жена, не сделает ли опять человеком?» Прибежал к избе, начал в дверь царапаться; выходит жена с палкою, ударила меня по спине и говорит: «Ну, бегал ты черным кобелем, а теперь полети дятлом». Обернулся я дятлом и полетел по лесам, по рощам. Пристигла холодная зима; есть крепко хочется, а корму нету и достать негде. Забрался я в один сад, вижу — стоит на дереве птичья принада[243]. «Дай полечу в эту принаду; пусть меня ребятишки поймают, авось кормить станут, да в избе и теплей зимовать будет!» Вскочил в западню, дверцы захлопнуло: взяли меня ребятишки, принесли к отцу: «Посмотри, тятя, какого мы дятла поймали!»