— Бичевание Христа — известная евангельская легенда, — сказал музеец, переворачивая страницу. — А вот еще любопытнейшая миниатюра…

— Нам давно пора уху варить, мы с утра ничего не ели, — с нарочитой грубостью неожиданно перебил Андрей. — Идем! — полушепотом бросил он мне.

Музеец, видимо, немало удивленный, было опешил, но вновь углубился в книгу. Не простившись, Андрей зашагал к воротам, я за ним. Там, на мосту, давно нас дожидалось ведерко с обильным уловом. Спустив ноги к воде, мы принялись чистить рыбок.

— Не мог больше смотреть и слушать, — сказал Андрей.

Я смолчал. Мы перебрались на островок, выбрав там укромное местечко, развели костер и поставили ведерко варить уху. Пока чистили, пока варили всё молчали.

Другой стороной островка прошли к пристани, не замечая нас, незваные гости, волоча тяжелые связки икон и книг. Их провожал отец Виталий.

Когда лодка отчалила, отец Виталий побрел по тропинке, низко опустив голову, что-то бормоча про себя. Мы его окликнули, он подошел. Пригласили его к нашей трапезе. Он не отказался, достал из-под рясы деревянную ложку и сел с нами хлебать уху.

— Вот, приехали, распечатали храмы, забрали святыни, опять запечатали и уехали, — с большой горечью вздыхал отец Виталий и снова повторял все те же слова про антиминс: — Для них тряпица незначащая, а для нас святость великая.

Андрей горячо выказывал свое негодование на музейца и свое сочувствие отцу Виталию, но, увы, — только на словах. Ничем мы не могли помочь.

После сытной трапезы направились мы в отведенную нам тесную келью и залегли там спать на сене на полу. Отец Виталий обещал нам устроить вечером долгожданное свидание с отцом Иоанном.

Он зашел за нами и привел нас в каменный домик, весь заросший лиловой сиренью. Через сени мы вошли в небольшую горницу с низким потолком. Сирень так заполонила окна, что стояла полутьма.

За столом в кресле сидел совсем седой длиннобородый монах в черной мантии, в камилавке. Возле него хлопотали две старушки. На столе кипел самовар, стояли чашки, миска с медом, на тарелке румянились пышки. Весь красный угол занимали иконы, много икон, больших и малых, в окладах и без окладов, медные иконы и складни, лампада тускло горела.

Мы подошли под благословение, сперва Андрей, потом я, поочередно поцеловали руку старца. Он встал, тихим голосом произнес краткую молитву, пригласил нас к трапезе.

Мы сели рядком на кончиках стульев, отец Виталий расположился напротив нас, обе старушки то входили, то выходили, то просто стояли сзади у стены.

— Ну, рассказывайте, странники, где были, что повидали? — произнес отец Иоанн с ласковой улыбкой.

Я молчал, рассказывал Андрей. Начал он, слегка робея, потом оживился, сперва рассказал о нашем путешествии, что видели, куда собираемся, заговорил о монастырях.

Отец Иоанн слушал внимательно, пристально глядел на Андрея. Потом Андрей мне рассказывал — ему казалось, будто глубоко сидящие глаза старца пронзали его насквозь.

— А мы, слава Богу, пока живем, молимся, — произнес отец Иоанн, откинулся к спинке кресла, закрыл глаза, смолк, задумался…

— Что-то будет, что-то будет, — добавил отец Виталий, одновременно и крестясь, и прихлебывая чай.

Повел рассказ отец Иоанн. Он — симбирский, с детства любил в храмы ходить, еще мальчиком на клиросе пел, отец его чиновником в казначействе служил, отдал сына в гимназию. И вот ведь как Бог рассудил: в одном классе с Александром Ульяновым учиться довелось, первым учеником он считался. А отец его Илья Николаевич — какой набожный был, всеми уважаемый. У них и в доме бывать приходилось. Помнил он и другого сына Ильи Николаевича, шустрый рос мальчонка. Вот уж не думалось, что он станет таким, таким… — старец замолчал, видно, подбирая подходящие слова, но не нашел и смолк.

Одна из старушек подошла, налила нам по второй чашке чая, Андрей сверкнул на меня глазами, увидев, что я протянул руку за третьей пышкой. Отец Иоанн заметил.

— Ничего, ничего, кушайте во здравие, — сказал он.

Зашел было разговор о Москве. Отец Виталий встал. Мы поняли — надо идти. Вскочили. Медленно поднялся, опираясь о ручки кресла, отец Иоанн. Мы хотели подойти к нему под благословение.

— Погодите, — сказал он. — Хочу вам сказать несколько слов на прощанье. Вот вы отправились пешествовать, искать Духа Святого. Как это благо! Заметил я в вас малые-малые искорки Божие. И хочу верить — пройдут годы, может, долгие годы, и искорки ваши разгорятся в светлое пламя. И засияет оно и другим людям. Прощайте, буду за вас молиться.

Отец Виталий записал в тетрадочку наши имена, мы подошли к отцу Иоанну под благословение и распростились, растроганные до глубины души…

Более полвека прошло с тех пор. А я слова старца всегда помнил, в самые трудные минуты жизни не забывал и не забуду…

Вышли мы из ворот, сели тут же, спустив ноги с моста к воде. На лавочке близ нас сидел отец Феогност. Слепой и глухой, он и не догадывался, что рядом кто-то находится. Подняв глаза к небу, неподвижный, как изваяние, он тихо пел молитвы. Солнце клонилось к закату, от розовой зари и озеро было розовым.

Я собрался писать дневник, но Андрей взял у меня тетрадку.

— Я хочу написать о сегодняшнем дне, — сказал он и было начал, но отставил. — Что-то не получается. Напишу завтра.

И мы остались, внимая тихим молитвам старца.

— Ты слышал когда-нибудь слово "пешествовать"? — спросил меня Андрей некоторое время спустя.

— Нет, не слышал.

— А какое чyдное слово, — сказал он.

И мы опять замолчали. Хорошо нам было сидеть на мосту у ворот и сторожить приход ночи…

5

На следующее утро распростились мы с отцом Виталием, вручили ему рубль. Чернобородый жизнерадостный отец Никандр переправил нас через озеро. И мы опять пошли отмахивать версты по лесам и болотам.

Через год невесть какими путями Андрей узнал, что Кириллово-Новоозерский монастырь закрыли. Какова была дальнейшая судьба старцев? Да что гадать! Или они вскоре скончались от старости, или погибли за колючей проволокой.

Когда после войны я попал в Кириллов и Белозерск, то все допытывался, что стало с монастырем на озере Новом, и узнал, что был там устроен лагерь для заключенных. Да, место выбрали подходящее — глушь, бездорожье, кругом леса и болота, да еще на острове за высокими стенами. Не убежишь.

Интересовался я и судьбой музейца. Узнал, был такой в Череповце энтузиаст-краевед; когда власти вздумали разрушить одну церковь XVII века, он всюду писал, жаловался. И посадили его — не лезь, куда тебя не зовут. И пропал он неведомо где.

Тот ли это, кто при нас приезжал в монастырь за иконами и за книгами, не знаю. Кое-где встречаются такие беззаветно любящие старину люди. Но видят они в иконах и в храмах Божьих лишь произведения искусств. В свое время их принимали за чудаков, а теперь вроде бы уважают.

Несколько лет спустя прочел я в сборнике прозаических произведений покойного Александра Яшина очерк о том, как он попал на озеро Новое, как провел там на острове с женой и двумя маленькими сыновьями целое лето вдали от всякой цивилизации: рыбу ловили, купались, на лодке катались. Вскользь упомянул он о полусгнивших сваях от эстакады, как он называл остатки моста на другой остров, где из воды поднимались остовы стен полуразрушенного монастыря.

Хорошо написал Яшин — поэт и прозаик большого таланта. Но увидел он на озере и на обоих островах только красоту природы. А о той благодати, о той жизни, которая когда-то там была, он и не догадывался. А может, и догадывался, но не написал, знал — не пропустят в печать рассказ о загаженных, истерзанных развалинах монастыря.