— Les cavaliers, avancez, les cavaliers, reculez, les cavaliers, chargez vos dames, chaine chinoise, figure corbeille, chaine simple, valse galop par toute la salle!

Все перемешивалось, кавалеры теряли своих дам, чье-то зацепившееся платье рвалось, кто-то падал, а генерал кричал:

— A vos places et a vos dames!

И опять вертелись, топали, прыгали, двигались, сперва медленно, потом все быстрее, быстрее и снова медленно, чтобы танцоры отдышались. Кончалась кадриль генеральским возгласом:

— Les cavaliers, remersiez vos dames!

И кавалеры низко им кланялись.

После каждой кадрили все устремлялись к столикам; там блюда севрского и китайского фарфора были наполнены бутербродами с сыром и колбасой, а также яблоками. Тут же стояли ведра с самодельным клюквенным морсом, и вазы с крюшоном из белого вина с кусочками фруктов и сахаром. А где-то в чулане молодые люди тайком распивали бутылку спирта. Ни водки, ни коньяков тогда не вырабатывали. Газеты постоянно клеймили позором царское правительство, спаивавшее народ.

После кадрили по команде генерала Гадона танцевали вальс и опять кадриль. Фокстрота не было. Американцы привезли его из-за океана, но учили наших барышень и юношей где-то потихоньку от мамаш, которые содрогались при одном упоминании об этом считавшемся развратным танце. В данном случае мамаши были вполне солидарны с газетами, которые обрушивались на этот танец — порождение насквозь прогнившего, готового вот-вот рухнуть капиталистического строя.

Сидя в уголку, я смотрел во все глаза, сердце мое прыгало от лавины впечатлений, но под ложечкой шевелился вредный червячок и шептал: "А ты не забыл, как вода вытекает из бассейна?" После второй кадрили я совсем осоловел, и мать меня увела…

А чем же занимались многочисленные участники балов и прочие гости Воздвиженки, принадлежавшие к так называемым "бывшим людям"?

Иные из них жили распродажей своих уцелевших антикварных вещей. Чтобы купить закуску и напитки к очередному балу, несли на Сухаревку севрское блюдо или бронзовый канделябр. Но для повседневной жизни большинство честно зарабатывало или училось в университете, либо в другом учебном заведении. Правда, иные заработки теперь покажутся несколько странными. Четыре брата князья Львовы арендовали в местечке Гжель за восемьдесят верст по Казанской дороге печь для обжига фаянсовой посуды и успешно продавали изделия. Елена Шереметева каждое утро отправлялась в одну квартиру на Николо-Песковском переулке, там брала лоток с пирожками и несла их в кондитерскую в Столешниковом переулке. Чем зарабатывал Георгий Осоргин — я уже рассказывал. Многие, знавшие языки, служили у иностранцев, о службе тети Лили, сестры Лины и обеих Бобринских я уже рассказывал, Артемий Раевский служил в Английском пароходном обществе, Олег Волков в концессии Lena Goldfields, Петя Истомин в миссии Нансена, многие дамы учили нэпманских детей французскому языку. Старший брат Елены Николай учился в консерватории, а позднее стал играть в оркестре театра Вахтангова. Словом, все были при деле.

А как сложились дальнейшие судьбы участников того бала?

Я было составил скорбный список, перечел его и ужаснулся: слишком страшно он выглядел. Да, большая часть тех юношей и барышень, особенно юношей, кто беззаботно веселился на балу, позднее погибла в лагерях, иные, испытав муки ада, вернулись, иные уехали за границу.

Сейчас называть фамилий не буду, о судьбах некоторых расскажу в следующих главах.

Иных арестовывали только за титул. Вот Авенир Вадбольский восторженный, писавший стихи юноша — принадлежал к одному из самых захудалых княжеских родов — Белозерских Рюриковичей. Вряд ли его отец дослужился до армейского офицера и вряд ли имел хоть мелкое поместье, но он передал свой титул сыну, который за этот титул и пострадал.

Но были титулованные, которые продолжали жить вполне благополучно. Почему уцелел Николай Шереметев — я еще буду рассказывать. Уцелели все графы Толстые — родственники и не родственники великого писателя. Уцелели, но не все, кто избегал многолюдных балов и пиров и не знался с иностранцами. Мой дядя Владимир Владимирович Голицын ни разу не арестовывался, не сидел профессор Московского университета граф Николай Алексеевич Бобринский, но в самые страшные тридцатые годы он отсиживался в Ташкенте. Не сидел живший в Тбилиси двоюродный брат Гудовичей Василий Алексеевич Голицын, но там хватало сажать своих грузинских князей. Уцелел князь Владимир Николаевич Долгоруков; он стал писателем, начал печататься под псевдонимом Владимир Владимиров, ему покровительтвовал Горький, вышли его книги из серии ЖЗЛ о капитане Куке, еще о ком-то; а после смерти Горького он попал в так называемый "черный список", как Булгаков, писал "в стол", а зарабатывал на жизнь, печатая на машинке произведения своих друзей. Только к старости, когда "черный список" был аннулирован, он снова стал печататься и выпустил в Детгизе два очень хороших исторических романа. Уцелел и представитель старого дворянского рода Юша Самарин — отчасти потому, что вовремя уехал из Москвы.

Ну, довольно затрагивать эту кровоточащую тему, без которой в будущем не обойдется ни один добросовестный русский писатель, кто решится описывать жизнь нашей страны в двадцатом веке…

4

Дня через два после бала мать повела меня в школу № 11 имени Льва Толстого Хамовнического района — сокращенно Хамрайон, которая до революции называлась Алферовской женской гимназией. Помещалась она в 7-м Ростовском переулке близ Плющихи.

Я поступал в ту самую гимназию, в которой до меня учились мои старшие сестры. Они оставили после себя самую хорошую память и по учению и по поведению, но когда я шел на экзамены, то и не подозревал, как мне повезет благодаря сестрам. Шагал я опустив голову, точно на заклание, и все повторял про себя:

— Пророк Наум, наставь на ум.

Вообще-то я был хорошо подготовлен по русскому языку, по истории, по географии, по языкам французскому и немецкому. Даже если бы мои сестры учились в других учебных заведениях, все равно я выдержал бы экзамены успешно. А тут учительницы сразу начинали радостно вспоминать — кто Лину, кто Соню, расхваливать их, спрашивать, что они сейчас делают, потом спохватывались, задавали мне два-три вопроса и отпускали. Осечка произошла с природоведением, вернее, с анатомией человека, которую я вообще не проходил. Я ответил, что у человека двадцать ребер и соединяются они как сзади, так и спереди с помощью двух позвоночников. А на вопрос учительницы, каких двух видов бывает человеческая кровь, я ответил, что черная и праведная. Когда же удивленная учительница потребовала объяснений, я патетически продекламировал:

И вам не смыть своею черной кровью

Поэта праведную кровь.

По природоведению я был принят условно, с тем чтобы через месяц вторично сдать экзамен, что я и выполнил.

Предстоял последний экзамен по арифметике. Ужас охватил меня. Учитель-то был, оказывается, новый, только в том году поступивший и, значит, не знавший моих сестер.

И он прошел мимо меня — высокий, несгибающийся, в свирепых очках, с маленькой козлиной бородкой на узком лице. Я его сравнил с палачом. В класс по очереди входили его жертвы — мальчики и девочки. Едва ступая, я вошел через роковую дверь и положил на столик свой экзаменационный листок.

— Садитесь, — не глядя на меня, произнес грозный математик.

Я сел на кончик стула. Он прочел листок и сразу взглянул на меня. Я готов был провалиться в преисподнюю. Но он задал мне такой вопрос, какой я никак не ожидал. И я тут же понял, что спасен.

— Скажите, пожалуйста, что — Владимир Голицын, который учился в гимназии на Староконюшенном, вам не родственник?

— Он мой старший брат! — воскликнул я, ликуя.

— Хороший был юноша, хотя с математикой порой не ладил и по поведению не всегда… А скажите, пожалуйста, где он сейчас и что он делает?

И тут я увидел, что очки экзаменатора вовсе не свирепые, наоборот поблескивают доброжелательными зайчиками.