Тюрин стал было возражать: успеется, и у подножия Жигулей работы много, но, видя, как я загорелся путешествием, уступил и согласился меня отпустить на два дня.

Я подговорил одного семнадцатилетнего практиканта Диму, начальник лагеря заключенных выделил бойца с винтовкой. Недавно не на Гавриловой поляне, а из другого лагеря убежало двое, возможно, они скрываются в горах. Я надеялся, что боец подстрелит зайца, тетерева, на худой конец хоть горлинку. Паек нам выдали умеренный, и убитая дичь нам пригодится.

Отправились на рассвете вверх по гавриловополянскому оврагу. Я захватил подробную карту Жигулей, компас, полевую сумку, блокнот, чтобы наносить наш маршрут и вести глазомерную съемку. Дима нес рюкзак с продуктами и одеяло. Боец тащился сзади и все ворчал, какого черта нас понесло на такую крутизну. Он отстал от нас и вернулся обратно. А мы шли и наслаждались. Дима радовался, потому что был молод, я радовался, что ушел от всех треволнений и могу любоваться изредка открывающимися перед нами просторами. Мы поднимались все выше. Где-то среди дня остановились закусить, к вечеру выбрали место для ночлега, утром доели остатки продуктов. Далее дороги не было, продирались сквозь колючие кусты. От душной жары хотелось пить, но, увы, родник не попадался. Голод нас одолевал, жажда томила. Я подбадривал Диму, показывал ему карту.

— Видишь, спустимся вниз, наверняка найдем родник. А километров через двадцать выйдем к пристани.

Спустились с горы и, прорвавшись сквозь заросли колючей ежевики, неожиданно очутились посреди дынной бахчи. И направо и налево насколько хватал глаз виднелись мячики дынь, оранжевых, зеленоватых, желтых. Собрали их целую кучу, взяли ножи, сели и начали уписывать. Дыни были маленькие, чуть побольше кулака, и очень сладкие, душистые, утоляющие и жажду, и голод.

Сколько мы их съели — не считали. Клонило ко сну, но днем шел пароход. Дима набил дынями рюкзак, я взял в руки две, выбрал поспелее. Мы встали и пошли.

И вдруг загремело:

— Стой! Стрелять буду!

Из недальних кустов выскочил косматый человек с винтовкой, направленной на меня и на Диму. Звериной ненавистью сверкали его глаза. Мы остановились. Дима скинул рюкзак. От неожиданности я обомлел, застыл, забыл, что держал в руках дыни.

Сторож бабахнул, но не в нас, а выше. Пуля прожужжала над нашими головами. Хриплым от ненависти голосом он приказал нам идти, винтовкой показал, куда. Дима хотел выбросить дыни, сторож потребовал, чтобы и Дима, и я несли вещественные доказательства нашего преступления.

Так и пошли. Мы — впереди, он — на некотором расстоянии сзади с винтовкой наперевес. Дима шел бледный, сгорбившись под тяжестью рюкзака, я нес в руках две злополучные дыни. Поглядеть бы со стороны — наверное, вид у нас был самый дурацкий.

Сторож привел нас к большому под соломенной крышей навесу. Мы увидели длинные бурты дынь и арбузов, несколько человек — сборщиков урожая — на костре пекли картошку.

Сторож с азартом начал рассказывать. Он нас заметил издали, еще когда мы спускались с горы, а когда мы сели, ползком стал подкрадываться, ждал, когда мы наедимся.

Слушатели поглядывали на нас равнодушно. Я понял, что толстая бабища была у них начальницей-бригадиршей. Я обратился к ней, потребовал нас отпустить, показывал документы, начал объяснять, для чего мы отправились в поход, как хотели есть и пить.

Никакие доводы не доходили, для нее мы были преступники, посягнувшие на государственное добро. Она с особенным самодовольством рассказала, как до нас были пойманы на бахчах трое мальчишек, она сама их доставила в милицию, и в тот же день их судили и дали по десять лет.

Я вспомнил закон от седьмого-восьмого и похолодел от ужаса. Бедняга Дима заплакал. Да, наше положение было подлинно трагическим. К вечеру прибудет грузовик, заберет всех сборщиков и повезет их, а также нас, преступников, на паромную переправу, доставит в Куйбышев.

Так и сидели мы в стороне от костра. Димин рюкзак с дынями и мои две дыни бригадирша забрала к себе. Кто-то предложил нам печеной картошки. Мы отказались, сидели молча, переживали.

Как безжалостны были те люди, ничего не стоило им погубить трех мальчишек, теперь наши судьбы они собирались сокрушить. Так думал я. Из разговоров сборщиков я узнал, что они сомневаются, как соберут обильный урожай, как вывезут. Наверняка почти все сгниет. Так зачем же так бдительно сторожить, зачем карать беспощадно нарушителей жестокого закона?

Мои тяжкие переживания прервал подъехавший всадник с винтовкой за плечом. Бригадирша, явно хвастаясь, рассказала ему, как столь удачно нас изловили.

Я понял, что всадник был старшим начальником, встал, рассказал, как мы сюда попали. Он рассмотрел мои документы и те кроки, какие я набрасывал во время путешествия, которое началось так интересно, а закончилось столь трагически.

Он задал нам два-три вопроса и сказал бригадирше, что сам доведет нас до пристани и там сдаст кому-то. Бригадирша стала было ему возражать: они нас изловили и они нас сдадут в милицию.

Всадник повысил голос и повторил свое решение. Дима высыпал дыним на травку и взял пустой рюкзак. Мы пошли, наклонив головы, всадник поехал шагом за нами. Так проследовали с полкилометра, пока навес со сборщиками не скрылся из виду. Всадник остановил коня и показал нам тропинку, идущую к пристани, а сам направился в другую сторону. Мы поблагодарили его и зашагали.

На следующий день достаточно красочно и со всеми подробностями я рассказал в камералке всю эту историю. Бонч отвел меня в сторону и шепнул:

— От пятьдесят восьмой статьи вам удалось уцелеть, а тут на десятку чуть не загремели, и из-за чего? Из-за двух дынь…

5

Расскажу еще одну, правда, не столь невероятную историю. В числе правоверных геологов-овец была у нас одна очень милая молодая пара — только что окончивший Казанский университет Рафаил Мусин и его жена Катя, прехорошенькая, но несколько легкомысленная брюнетка.

А в том же здании недостроенного санатория, но на первом этаже помещался штаб участка лагеря заключенных. Начальник участка и начальник Особого отдела жили в доме № 1 поселка. Когда с нами встречались, мы обменивались кивками голов, и все. Я считал, что оба они не имеют к нам отношения, их дело — зеки. Оказывается, я ошибался.

Однажды Катя Мусина явилась несколько растерянная и задала всем нам, сидевшим в камералке, такой вопрос:

— Чем занимается Особый отдел?

Кто-то ей ответил, что занимается зеками. Катя задала нам вопрос: почему же начальник Особого отдела предложил ей записывать все то, что говорят Бонч, Куманин с женой и я?

Сперва установилась тишина, которую положено именовать гробовой, потом Тюрин спросил Катю:

— А меня особист не назвал?

— Нет, не назвал.

— В таком случае я вам подарю специальный блокнот для записей.

Все деланно засмеялись, и каждый занялся своим делом.

В тот же вечер я строжайше предупредил Клавдию, чтобы она поосторожнее разговаривала с Катей. По пятницам, в женские банные дни, ведутся в предбаннике откровенные беседы.

— Никогда не поверю, чтобы Катя была стукачкой! — воскликнула Клавдия.

— Ее хотят завербовать в стукачки, — ответил я и рассказал эту историю.

По вечерам дружной компанией порой мы собирались вместе отмечать чей-нибудь день рождения, приходили со своими лавками, вилками, стопками и тарелками, выпивали умеренно, пели под гитару. Супругов Мусиных перестали приглашать на такие вечеринки…

Мы, козлы Бонч, Куманин и я, поняли, что за нами хотят организовать тайную слежку, и теперь вели себя еще более осторожно, нежели раньше, разговаривали только по делам.

Куманин погиб на войне, а с Бончем после войны я иногда встречался. Он жил в Ленинграде, я — в Москве, когда виделись, мы не могли наговориться друг с другом, вспоминали. Он мне признался, что является дворянином, сыном помещика, внуком генерала, но раньше скрывал свои изъяны. И еще он признался, что когда мы познакомились в Старо-Семейкине, то решил, что я стукач, но глубоко замаскировавшийся. Никак он не мог постичь, как это князь — и уцелел, старался меня подловить и, только проработав вместе год, поверил в меня…