Заболел дедушка. Никольский сделал ему операцию простаты. Мы несколько раз ходили к нему в больницу, это было совсем недалеко. Дедушка поправился, но Никольский посоветовал ему еще остаться. Почему? Очень уж тревожное наступило время.

Вспоминая сейчас доктора Никольского, скажу, что таких врачей, каким был он, сейчас нет. Высокий, подтянутый, седой, с седыми усами, с внимательными, смотрящими из-под очков темными глазами, он ходил прямо, скорым шагом. Какая была его специальность? А тогда у врачей не спрашивали. Он был просто Врач, с большой буквы, лечил от любых болезней, производил самые сложные по тем временам операции, как заведующий Богородицкой больницей, занимался административными и хозяйственными делами, к серьезным больным вставал по ночам, выезжал в уезд. Тогда в больнице не было рентгена, и лабораторные анализы делались самые примитивные. А Никольский славился как замечательный диагност, с полуслова, с первого осмотра знавший, чем болен его пациент. Он сам рассказывал, как пришла однажды к нему баба и сказала, что у нее "в правом боку овца жует". И он сразу понял и помог бабе. Больные верили ему, и эта вера способствовала их выздоровлению.

И еще он был гуманист в высоком смысле этого слова. Он помогал чем мог нашей семье и семьям других бывших людей. Когда кто умирал, он утешал их родных; кого-то арестовывали — он хлопотал.

И еще он был веселый, общительный человек, сам звал в гости и ходил по гостям, при случае выпивал чарочку-другую, в свободные дни отправлялся на охоту, бывал неизменным участником облав на волков, которых тогда в Богородицком уезде развелось множество.

Жена Алексея Ипполитовича, Юлия Львовна, урожденная Любецкова, из семьи мелких богородицких помещиков, была дама восторженная, но к жизни совсем неприспособленная. Она любила читать романы Салиаса и Марковича и стихи Надсона. Супруги души не чаяли друг в друге, но детей у них не было. Жили они в своем хорошем доме, в переулке возле Михайловского сквера, вместе с племянниками — сыном и дочерью умершего от тифа его брата. Рассказывали, весь город его провожал хоронить. Для обыкновенных граждан его смерть была искренним горем, так его любили. Юлия Львовна недолго прожила после него. Никакого завещания она не оставила. Богородицкие власти поспешили вывезти всю обстановку — книги, мебель, фарфор, серебро, а племянников выгнали. Куда делось все имущество — не знаю. Эту историю мне с возмущением рассказывали в 1968 году. Тогда же в Богородицком музее я с большим удовлетворением увидел в витрине медную печатку с этикеткой "Печать доктора А. И. Никольского". Когда же девять лет спустя я опять попал в город, печатки на месте не было; по моей просьбе музейные работники попытались найти ее в фондах, но не отыскали даже записей. Пройдет еще несколько лет, и память о хорошем богородицком человеке исчезнет…

6

Доктор Никольский оставил дедушку в больнице, потому что наступило время самое тревожное во всей истории Богородицка. С юга наступал Деникин, кавалерийский корпус генерала Мамонтова прорвался в тыл красных и двигался с востока на запад, взрывая мосты, спуская под откос поезда, расстреливая не успевших бежать комиссаров. Богородицк был объявлен на осадном положении, запрещалось ходить по ночам…

В свое время ханы Средней Азии бросали в темницы заложников, или выпускали их, или без всякого суда умерщвляли. Примеру ханов последовали деятели Парижской коммуны — расстреляли тысячи заложников. У нас по инициативе Троцкого расстреливали ни в чем не повинных людей. Этот бессмысленный метод борьбы постоянно применялся во время гражданской войны. При приближении белых арестовывались по городам и селам купцы, чиновники, помещики. Их увозили в тыл. Когда белые брали город, заложников, взятых оттуда, расстреливали. Так, отступя из Орла, красные многих расстреляли. Историки никогда не узнают точной цифры жертв. В спешке списки не составлялись. Среди погибших орловцев были два двоюродных брата моей матери — Борис и Юрий Александровичи Лопухины. Тогда же в Рязани был расстрелян муж бабушкиной сестры Ольги Николаевны, видный царский сановник Александр Григорьевич Булыгин. Дядя Лев Бобринский, ни с кем не простившись, уехал на подводе в Тулу, а оттуда поездом в Москву.

От дяди Вовика Голицына из Москвы было получено письмо, что на его руках скончался в возрасте 82 лет дедушка Саша. Столько со всех сторон наползло тревожных известий и слухов, что смерть старейшины голицынской семьи не вызвала среди нас должного отклика…

Среди комиссаров, кто прославился своей жестокостью, назову председателя Богородицкого укома Белолипецкого и тульского председателя Чека латыша Кауля. Про последнего ходил такой анекдот: будто вернулся один заключенный домой, сынишка перед нем расхвастался: "Папа, я закон Божий начал учить". "Что же ты знаешь?" — спросил отец. "У Адама было два сына Кауль и Авель", — ответил мальчик…

Ждали ли тогда белых? Да ведь вслух-то о таком не говорили. Крестьяне, озлобленные хлебными реквизициями, наверное, ждали. А белые, взяв Орел, дальше на север двигались медленно. В Богородицке обосновался штаб воинской части, занял помещение школы. Ученики ходили в кинематограф на Воронежской улице, садились в зрительном зале, каждый класс занимался всего по два часа, учителя только рассказывали, но не спрашивали. А я продолжал учиться с тетей Сашей и с матерью.

В октябре наступили лунные ночи, луна просвечивала сквозь тучи, едва освещала темные улицы. Дожди лили чуть ли не ежедневно. К нашему дому ночью подошла бродячая собака и завыла на луну, протяжно, тоскливо. Брат Владимир выскочил, кинул в нее камнем, она отбежала. Он вернулся, а собака опять у самого крыльца завыла.

— Ох, не к добру это! — сказала Нясенька.

И на вторую ночь собака подбиралась выть к нашим окнам, и на третью. Что делается на фронтах — никто не знал, газетам не верили, слухам верили и не верили.

В Богородицком уезде были убиты два казака из разъезда Мамонтова, а их лошадей, оседланных, с яркими чепраками, сытых, породистых, нарочно провели по Воронежской улице через весь город.

Для нашей семьи забрезжил светлый лучик: неожиданно нашли квартиру на Успенской улице, последней поперечной к Земледелке. Хозяева уезжали жить в Товарково, нам оставляли отдельный дом, с сараем, с дровами, со двором, с участком земли. Стали собирать вещи, искали подводу, чтобы перевезла все наше скромное имущество по непролазной грязи. Но переезд пришлось отложить.

Однажды ночью резко застучали. Мы ждали, мы знали, что раздастся стук, неизбежный, неумолимый. И мы готовились к этому стуку. Из последней комнаты, в которой спали мои родители и я, шел черный ход во двор, со двора калитка вела на огород, дальше огородами можно было пробраться к городскому выгону. Мои родители все это заранее высмотрели. У своей кровати каждую ночь они клали краюху хлеба с вареными картошками.

Я проснулся, услышал, как мать шептала отцу:

— Скорей, скорей! Стучат!

Отец быстро оделся, выскочил в темноту ночи через черный ход. Владимир запер за ним дверь на крючок. А мать в это время нарочно медленно возилась у наружной двери, в которую неистово барабанили.

Вошли двое чекистов в кожаных куртках, с револьверами, их сопровождал солдат с винтовкой. Потребовали засветить огонь, прошли по всем комнатам, заглянули под кровати. Мать предложила им показать ордер. Они что-то резко ответили и спросили — где ее муж?

А не было не только его, но и сестры Лины. Но она иногда оставалась ночевать в Общине у Анны Васильевны Бибиковой, с которой, несмотря на разницу возрастов, дружила.

Моя мать стала говорить, что сама беспокоится, почему нет ее мужа, что он со службы не возвращался. В это время застучали в дверь с черного хода. Один из чекистов бросился с револьвером и свечкой открывать.

На пороге появился тяжело дышавший придурковатый брат хозяина, жених без невесты. Задыхаясь после быстрого бега, проглатывая концы слов, он кое-как объяснил, что вышел во двор по нужде и увидел, как с нашего черного крыльца быстро спустился кто-то, побежал к калитке. Он бросился за ним, да не догнал и вернулся…