Костя снял мундир, бережно положил его на парту и стал собирать черепки.

– Давай я тебе помогу, а? – сказала Чечек.

Костя молчал. Чечек подошла поближе, присела на корточки:

– Кенскин, давай я землю сгребу… Не пачкай, не пачкай руки, я сама!

– Не надо, – ответил Костя не глядя.

Чечек погрустнела, притихла.

За дверью раздались приглушенные голоса, отрывистые, тревожные:

– Не видали Кандыкова?.. Костя! Кандыков!.. Где он? Ему сейчас на сцену! Последнее действие, а его нет!

Дверь распахнулась.

– Он здесь! – крикнул Репейников. – Вот он!

– Иду, иду, – сказал Костя, поспешно отряхивая руки и хватая мундир.

Репейников скрылся, крича кому-то:

– Он идет!

– Кенскин… – тонко и жалобно позвала Чечек, – уж ты и рассердился!

– Да, рассердился, – ответил Костя, не оборачиваясь.

– Из-за какого-то цветка!

– Не из-за цветка, а из-за того, что плохо поступаешь.

Чечек вышла вслед за ним из класса.

– Кенскин, ведь я же знаешь как Анатолия Яковлевича боюсь!..

– Значит, свою вину на других надо валить!

– А если бы ты меня за руки не хватал, то я бы и цветок не уронила!

– А если бы ты мои кристаллы не взяла, я бы тебя за руки не хватал…

– Кенскин, Кенскин! Значит, ты теперь со мной и дружить не будешь?

– Нет, – сказал Костя, – таких друзей мне не надо! – и скрылся за кулисами.

Чечек больше не могла выходить на сцену. Ничего не случится, если на балу не будет одной маленькой княжны… Она сняла с себя цветы и кринолин, положила их на ступеньки, ведущие за кулисы, и тихонько ушла из школы.

Хиус вернулся

Тихо звенит в тайге ручей Кологош. На берегу ручья стоит хижина, маленькая, но крепко сбитая из крупных лиственничных бревен. Здесь, на школьной заимке, живет с весны школьный сторож Романыч, пасет на привольных кормах школьных коров и лошадей. В этот день Романыч, напевая однообразную песню, которую тут же сочинял, подгонял стадо к хижине на полуденный отдых. В эти часы он варил на костре обед, а коровы дремали в густом кустарнике около загона.

Выйдя из леса на открытый склон, Романыч вдруг оборвал свою песню: около его хижины дымился костер!

«Кто же пришел? Охотники, что ли, какие? Или Анатолий Яковлич приехал?»

Костер тихонько дымился, угасал. Над тлеющими углями на камешках стоял чугун.

Недалеко от хижины на отлогом склоне, какие-то люди затевали постройку. Груды лиственничных неотесанных досок лежали под ивами. Гудела пила, стучал топор, и каждый удар, подхваченный эхом, много раз повторялся в горах.

Приглядевшись, Романыч узнал своих школьников: вот Манжин, вот Кандыков, вот Шумилин, Ваня Петухов, Андрей… А вот и Алеша Репейников суетится, бегает, таскает колья, покрикивает.

Романыч подошел поближе:

– Это что строите, ребята?

– Загон для кроликов, – живо ответил Репейников. – Будут прямо на траве жить! А то что же в клетках? В клетках тесно, темно, какая же им жизнь? А тут им будет весело!

– Значит, это вы для кроличьего веселья строите?

– Так им тоже хочется получше жить!

– Не для того, чтобы им получше жить, – возразил Ваня Петухов, – а для того, чтобы на нас колхозники больше не жаловались! Алешка своих кролей так распустил, что никакого сладу не стало. Вчерашнюю ночь штук двадцать в колхозные огороды нагрянули, так целый скандал был! Судить нас хотели.

Романыч покачал головой:

– Ой, плохо! А ваш кроликовод где тогда был?

Алеша молчал. За него ответил Шумилин, улыбаясь и чуть-чуть подмигивая:

– Где был? На сцене. Шкипера голландского изображал, с царем Петром разговаривал!..

– Значит, в тайгу их задумали? – сказал Романыч. – Хорошо. Совсем хорошо! Весело будет… Только вы поплотнее доски ставьте! Дай-ка, Шумилин, топор, я покажу, как надо городить получше…

Анатолий Яковлевич давно уже подумывал о том, чтобы выселить из школы кроличье хозяйство – так эти кролики размножились и так трудно стало удерживать их в тесных клетках! Он уже и горбылей купил для загона, но все не хватало времени взяться за это дело. В тот вечер, когда вся школа была на спектакле, кролики опять вырвались из клеток, и утром по всей деревне слышались жалобы, а за Анатолием Яковлевичем прислали из правления. Директор обязался уплатить штраф, послал ребят переловить кроликов и тут же отправил на заимку подводы с досками.

Костя так и не видел Чечек, после того как ушел от нее за кулисы. И не хотел видеть. У всякого человека есть терпение, и у всякого человека оно может лопнуть. Так вот, у Кости терпение лопнуло. Хватит с него этой девчонки! Скоро приедет Яжнай – может, завтра, может, послезавтра, – вот и пусть забирает ее домой. А с него хватит!

Но совсем не думать о Чечек он не мог. И, заколачивая в землю горбыль, он про себя злился, и возмущался, и спорил сам с собой: «Вот, однако, а? Я как эти кристаллы выращивал! Как долго! А она не спросила ничего – схватила, да и ладно! И всё испортила!»

И тут же какой-то добрый голос в глубине души возражал ему: «Да ведь девчонка же! Захотелось нарядиться, покрасоваться. Ну, что с ними делать! Они все такие! Она ведь не знала, что ожерелье сразу растает!..»

«Ну, пусть не знала! – спорил Костя. – А почему сказала, что цветок я уронил? Это нечестно! Я бы все равно не отказался, я бы все равно Анатолию Яковлевичу сказал, что это я, но она разве должна была на меня все сваливать?!»

И добрый голос опять возражал: «Ну, оставь ты это, Костя! Не сердись на нее… Ведь ей и самой теперь не сладко! Ведь ты же знаешь все-таки, что она… ну, что она у вас как своя и вы ей как свои… Ну, посердился, да и хватит!»

Изгородь быстро росла. Ребята собрались сильные, ловкие, с работой знакомые. На зеленом склоне тесной чередой становились розовато-оранжевые лиственные горбыли…

За ужином Романыч сказал, задумчиво разжигая от костра трубку:

– А все-таки вы, ребята, совсем удивительные люди! Кому строите? Не себе. Для кого стараетесь? Не для себя. Вы совсем забыли, что уже больше не ученики здесь. И забыли, что школа теперь не ваша. А почему так трудитесь?

Ребята переглянулись, засмеялись и даже смутились как-то и не знали, что ответить.

– Потому, что мы нашу школу любим! – сказал наконец Шумилин. – А что, теперь каждый шаг считать? Авось не развалимся!

– Да мы об этом даже и не думаем, – пожал плечами Петухов.

Костя усмехнулся:

– Это какой-то странный вопрос!.. Даже как и ответить – не знаем…

– А ответить так можно, – по-прежнему задумчиво сказал Романыч, – это все потому, что новые люди на землю пришли. Новые люди, вот что! И на таких новых людей старому человеку смотреть удивительно. Удивительно смотреть… и хорошо!

Романыч докурил свою трубку и взял ружье:

– Пойду волков попугаю. А вы ложитесь, там у меня в избушке нары широкие и сена много. Всегда думаю: а вдруг какой человек ночевать придет!

Тихо потрескивал костер. Синяя ночь стояла кругом…

– Чудно это сказал Романыч, – усмехнулся Костя. – Почему это мы не для себя стараемся? Как же не для себя? Я, однако, из Алтайского края уезжать никуда не собираюсь. Выучусь – и вернусь. Сады буду сажать. Раз для своей Родины, значит, для себя… А как же еще?

– А я? – сказал Шумилин. – А я разве куда-нибудь собираюсь? Да тоже никуда дальше Алтая не денусь. А что, тут делать нечего, что ли?.. Вот буду электротехником, буду на гидростанции работать. Сейчас, глядите, как у нас начали колхозы гидростанции строить – в Камлаке строят, в колхозе «Большевик» уже построили. В «Красной заре» исследовательские работы ведут, место для плотины подыскивают… И так по всему краю. Ну что же, разве здесь электротехники не нужны, что ли?

– Ой, ребята, а мне что думается!.. – вздохнул Манжин. – Даже сказать не могу.

– Ну что, что? – заинтересовались ребята. – Говори, чего ты!..