Роберт ГОВАРД
ДОЛИНА ПРОПАВШИХ ЖЕНЩИН
Именно тогда, когда подругой Конана была Бэлит, он получил прозвище Амра, что значит Лев, которое сопровождало его до конца его карьеры. Бэлит была первой настоящей любовью в его жизни и после ее смерти он не станет держаться моря в течение нескольких лет. Вместо этого он углубится в сушу и присоединится к первому же черному племени, которое предоставит ему убежище – воинственным бамулам. В течение нескольких месяцев сражениями и интригами он достигнет положения военного вождя бамулов, могущество которых будет стремительно расти под его руководством.
1
Грохот барабанов и рев труб, сделанных из слоновьих бивней, оглушал, но для ушей Ливии этот шум казался не более чем бессвязным бормотанием, унылым и отдаленным. Она лежала на ангаребе в большой хижине и ее состояние было чем-то средним между горячкой и полуобмороком. Наружные звуки и движения еле-еле тревожили ее органы чувств. Все ее внутреннее видение, хоть и изумленное и хаотическое, все еще было сконцентрировано со страшной правдоподобностью на обнаженной скорчившейся фигуре ее брата, из дрожащих бедер которого ручьем текла кровь. На смутном кошмарном фоне из сумеречных переплетающихся форм и теней эта белая фигура проступала с беспощадной и ужасной ясностью. Воздух, казалось, все еще пульсировал от криков агонии, смешавшихся и бесстыдно переплетенных со звуками дьявольского смеха.
Она не чувствовала себя как личность, отдельная и различимая от остальной части вселенной. Она потонула в широком потоке боли и сама превратилась в боль, кристаллизовавшуюся и проявившуюся во плоти. Так она лежала без сознательных движений и мыслей, в то время как снаружи грохотали барабаны, ревели трубы и голоса варваров заводили страшные песни, отбивая такт шлепками босых ног по твердой земле и мягкими хлопками открытых ладоней.
Но сквозь ее замороженный ум наконец начало просачиваться самосознание. Первым смутно проявило себя чудо, что ее тело до сих пор оставалось невредимым. Она приняла это чудо без благодарности. Это, казалось, не имеет никакого значения. Двигаясь машинально, она села на ангареб и тупо осмотрелась вокруг. В ее конечностях стало слабо пробиваться движение, как бы отвечая слепо пробуждающимся нервным центрам. Ее босые ноги нервно протащились по истоптанному грязному полу. Пальцы конвульсивно дернули юбку ее короткой нижней рубашки, из которой состояла вся ее одежда. Она вспомнила, как бы наблюдая со стороны, как когда-то, казалось очень давно, грубые руки сорвали с ее тела всю остальную одежду и она плакала от страха и стыда. Сейчас казалось странным, что такая маленькая неприятность могла вызвать у нее столько горя. Размеры надругательства и бесчестия были, в конце концов, относительны, как и все остальное.
Дверь хижины открылась и вошла женщина – гибкое, пантероподобное создание, чье гибкое тело блестело как покрытое лаком черное дерево, прикрытое лишь клочком шелка, обернутого вокруг ее важно покачивающихся бедер. Когда она зло повела глазами, в белках глаз отразился огонь костра, горевшего снаружи.
Она принесла бамбуковое блюдо с едой – дымящееся мясо, жареный батат, маис, грубые бруски местного хлеба и чеканного золота сосуд с пивом ярати. Все это она поставила на ангареб, но Ливия не уделила этому никакого внимания, она сидела, тупо уставившись в противоположную стену, увешанную циновками из побегов бамбука. Молодая местная женщина засмеялась, блеснув темными глазами и белыми зубами; и, с язвительным бесстыдством прошипев ругательство и с поддельной заботой, которая была более вульгарна, чем ее язык, она повернулась и с важным видом вышла из хижины, выражая больше издевки движениями своих бедер, чем любая цивилизованная женщина могла бы выразить словесными оскорблениями.
Ни слова девушки, ни ее действия не потревожили поверхности сознания Ливии. Все ее чувства были по-прежнему обращены внутрь. И все же от живости представляемых ею картин видимый мир казался лишь нереальной панорамой призраков и теней. Машинально она съела еду и выпила жидкость, даже не почувствовав вкуса ни того, ни другого.
Все так же механически она наконец поднялась и прошлась неуверенным шагом через хижину, чтобы посмотреть наружу сквозь щелку в бамбуковой стене. В тембре барабанов и труб произошла внезапная перемена, которая повлияла на какую-то затуманенную часть ее мозга и заставила ее без ощутимого желания искать причину.
Сначала она не понимала ничего из того что видела; все было хаотично и призрачно, формы двигались и перемешивались, корчились и крутились, черные бесформенные массы вырубались, застывая на фоне кроваво-красных декораций, которые светились то ярче, то глуше. Потом действия и объекты обрели привычные пропорции и она распознала мужчин и женщин, движущихся вокруг костров. Красный свет отблескивал на украшениях из серебра и слоновой кости; белые перья раскачивались на фоне света костров; обнаженные фигуры расхаживали и застывали силуэтами, вырезанными в темноте и окрашенными в темно-красный цвет.
На табурете из слоновой кости, в окружении великанов в головных уборах, утыканных перьями, и набедренных повязках из леопардовых шкур, сидело что-то жирное, приземистое, ужасный, отталкивающий, похожий на жабу коренастый человек, испарение влажных гниющих джунглей и ночных болот. Короткие и толстые руки этого существа покоились на гладкой выпуклости его брюха; затылок представлял собой складку жира, которая, казалось, толкает его заостренную голову вперед; его глаза напоминали угольки, тлеющие в мертвом черном пне. Их пугающая живость не соответствовала инертности, которую предполагало его тучное тело.
Когда взгляд девушки остановился на этой фигуре, ее тело окаменело и напряглось, потому что безумная жизнь снова пронзила ее. Из безмозглого автомата она превратилась вдруг в чувствующую форму живой, дрожащей плоти, истерзанной и горящей. Боль утонула в ненависти, такой сильной, что стала снова болью; она ощущала себя твердой и хрупкой, как будто ее тело превращалось в сталь. Она почувствовала как ее ненависть течет почти осязаемо по ее взгляду; так, что ей показалось, что объект ее чувства должен упасть замертво со своего резного табурета от этой силы.
Но если даже Баджудх, король племени бакала, чувствовал какой-то дискомфорт от концентрации чувств своей пленницы, то он не показал его. Он продолжал битком набивать свой лягушачий рот пригоршнями маиса, зачерпывая его из сосуда, который держала перед ним коленопреклоненная женщина, и глядеть на широкий проход, который образовывался действиями его подчиненных, оттесняющих людей в обе стороны.
Ливия смутно догадывалась, что по этому проходу, стены которого были образованы потными черными людьми, должен прийти кто-то важный, судя по резкому шуму барабанов и труб. И пока она смотрела, он пришел.
Колонна воинов, идущих по три в ряд, направилась к резному табурету, густая линия колышущихся перьев и сверкающих копий извивалась сквозь многоцветную толпу. Во главе чернокожих копьеносцев шел человек, при виде которого Ливия судорожно вздрогнула; ее сердце, казалось, остановилось, а потом заколотилось опять, не давая дышать. На этом сумеречном фоне этот человек стоял, четко выделяясь. Как и те, кто был за ним, он был одет в набедренную повязку из шкуры леопарда и украшенный перьями головной убор, но это был белый человек.
Он подошел к резному табурету не так как подошел бы проситель или подчиненный и внезапная тишина воцарилась в толпе, когда он остановился перед сидящей фигурой. Ливия почувствовала напряженность ситуации, хотя она лишь смутно догадывалась, что это предвещало. Какое-то мгновение Баджудх сидел, вытянув свою короткую шею вперед как большая лягушка; потом, словно притянутый против своей воли немигающим взглядом другого, он неуклюже встал со своего табурета и стоял, смешно покачивая бритой головой.
Напряжение мгновенно исчезло. Толпа жителей издала дикий крик, а воины чужака по его жесту подняли копья и прокричали королевское приветствие Баджудху. Ливия знала, что кем бы ни был этот человек, он должен быть могущественным в этих диких краях, если король бакала Баджудх поднялся, чтобы приветствовать его. А могущество означало военный престиж