– Очень современный наряд, – одобрила Ольга Филипповна. – И практичный какой. А как пошит. Умеют же совершенствовать моду на западе.

– А это как тебе нравится? – прервала дочь.

– Восхитительная кофточка! И расцветка изумительная. Для кого же она предназначена? Ларке великовата, самой тебе слишком узка.

– Тебе, моя мамочка, – засмеялась дочь.

– Мне? Да разве я влезу.

– Вот чудачка. Она такая же безразмерная, как и эластичные чулки. – Дочь умела дарить, испытывая при этом неподдельную радость, и Брянцев, не открывая глаз, добродушно подумал: «Ишь ты, вся в меня».

Из кухни донесся звук поцелуя, которым растроганная мамаша наградила дочь. Потом женщины заговорили о каких-то удивительных колготках, о парижском галстуке и серебряных запонках, предназначенных Сергею Петровичу. Дочь примеряла модное вечернее платье, а мать одобрительно советовала:

– Если вот тут подшить, а вот тут укоротить, будешь блистать на любом балу.

«Вот ведь балаболки, – беззлобно подумал Брянцев. – Очевидно, так и не дадут уснуть. А мне ведь к вечеру отчет об ученом совете предстоит закончить».

– Да, мамочка! А какой я тебе с папой еще подарок сделала? – доносилось из кухни. – В Киеве выпускается сногсшибательный торт. Так и называется: «Киевский». Если бы ты видела, какие за ним дикие очереди выстраиваются. А я целых два привезла. Вам и на нашу семейку. И опять Лидке спасибо, с черного хода сумела взять. Ну и пробивная же девка. А до замужества такой тихоней была. Ты ведь ее помнишь, мамочка? Такая голубоглазая с хрупкими плечиками и вечным белым бантом в жиденьких волосенках. Мы все ее Джульеттой звали.

– Да что-то вроде бы и припоминаю, – неуверенно поддакнула Ольга Филипповна.

А дочь опять заговорила о промтоварных магазинах и стала с шуршанием разворачивать очередной сверток, демонстрируя еще одну обнову.

– Это я тебе платье из кримплена даю. Неправда ли, какая яркая расцветка. Говорят, теперь кримплен выходит из моды, а я люблю. Практичный материал. Смотрится хорошо и не мнется. Примерь.

Брянцев сердито вздохнул, но на кухне на этот вздох никак не прореагировали. «Черт побери! – ругнулся он мысленно. – Да что там она, целый комиссионный магазин привезла, что ли? Неужто не о чем больше поговорить? А ведь какие в Киеве театры, памятники старины, библиотеки, архитектура! Ну хоть бы о Днепре слово. Нельзя же об одной „Березке“ да кримплене два часа травить. Сама-то литературу в пятых классах преподает, хорошей учительницей считается. А тут!»

– Постой, мама! – вскричала в это мгновение дочь. – Тебе не кажется, что если внизу этот шовчик распустить, платье будет сидеть лучше? Дай мне сантиметр и ножницы. Где они?

– У отца в комнате поищи. Там кожаная коробочка должна стоять на тумбочке.

– Может, не надо, – неуверенно обмолвилась дочь. – Он же отдыхает.

– Да что ты, Еленка, ему уже и вставать пора, – весело возразила Ольга Филипповна и вдруг спросила: – Позволь, а где же в Киеве твоя Лида живет, в каком районе?

– Недалеко от остановки «Дача Пуща-Водица».

– Как же, знаю, – оживилась мать и после небольшой паузы прибавила: – Ну ладно, тащи сюда кожаную коробочку, что-нибудь придумаем.

Услышав упоминание о даче Пуща-Водица, Брянцев заволновался. Он вспомнил позднюю осень сорок третьего года, фронтовые дороги, усеянные опавшими листьями, и тот памятный вылет перед освобождением Киева, Вспомнил – и ему вдруг страшно захотелось, чтобы дочь сейчас обязательно узнала об этом боевом вылете. Еленка задерживалась на кухне, и, воспользовавшись этим, он быстро Встал, протопал в своих красных домашней вязки шерстяных носках к письменному столу, достал из ящика пожелтевшую от времени фронтовую летную книжку, на обложке которой даже фамилия его и та почти выцвела, только слово «лейтенант» смотрелось еще отчетливо. Дверь распахнулась, и дочь в нарядной кофточке с яркими тюльпанами на груди прошмыгнула в его кабинет. Ее короткая апельсиновая прическа встряхнулась от резкого движения. Брянцев неторопливо перелистывал летную книжку.

– Слышь, дочка, ты тут про дачу Пуща-Водица матери говорила. А я ведь ее перед взятием Киева третьего ноября в сорок третьем году штурмовать летал. Тридцать две минуты пробыл над целью на своем горбатом ИЛе. Да-а! Это не фунт изюма, а целый фунт лиха был, если разобраться. Погляди-ка, Еленка, вот тут и запись есть. – Еленка, – он до сих пор называл ее, как маленькую, Еленкой, – торопливым взглядом скользнула по выцветшим строчкам, выведенным в свое время рукою полкового писаря, и тусклой печати, удостоверяющей правильность записи, задержалась с коробкой в руках у бивана, на который Брянцев успел уже снова опуститься, и, наклонившись, чмокнула с рассеянной улыбкой его в щеку.

– Молодец, папочка! – а потом вихрем выметнулась в коридор, и ее оживленный голос снова раздался на кухне:

– Теперь мы справимся с этим произведением искусства, и платье будет сидеть на тебе идеально, мамочка.

«Ну, вот, – обиженно вздохнул про себя Брянцев, – и никакого к тебе интереса. Даже запись о боевом вылете не прочла». И от этого невнимания дочери он вдруг почувствовал себя безнадежно обкраденным. А из кухни до его слуха снова доносились веселые женские голоса. И вдруг голос Ольги Филипповны как-то изменился и погрустнел, когда она спросила:

– Послушай, Еленка, а какие у тебя в жизни идеалы?

– Идеалы! – расхохоталась дочь. – Зачем так торжественно, мамочка! Неужели ты думаешь, их у меня нет? Дружная семья, любящий муж, будущее моей толстушки Ларочки.

– А еще?

– Еще? – совсем уже повеселела Еленка. – Купить машину и дачу, поменять двухкомнатную квартиру на трехкомнатную и, по возможности, не на кооперативную.

– Ну, а о труде-то ты думаешь? О своем самом главном призвании в жизни?

– Ой, мама, и откуда в тебе такая наивность пробудилась? Разве в свое рабочее время, на школьных уроках, я не убеждаю своих милых пятиклашек, что труд создал человека. Или этого мало? А у тебя какие идеалы были в двадцать девять лет?

– Шла война, и у меня идеал был только один: сделать все, чтобы она поскорее окончилась.

– Фу, как ты торжественно, мама. Сегодня же не девятое мая, да и войны столько лет всем на радость нет уже.

– А если бы была? – жестко спросила Ольга Филипповна, но Еленка, не задумываясь, ответила:

– Если бы была война, я и сама не знаю, как бы себя повела. Может быть, совершила что-нибудь этакое героическое. А что? Или не так? А сейчас три моих кита это то, о чем уже говорила: машина, дача, квартира из трех комнат. Или об этом запретно мне и думать, мамочка? Ведь я все это от своих трудовых сбережений, а не на выручку от каких-то спекуляций хочу иметь. Или не так?

– Так-то оно так, – уклончиво вздохнула Ольга Филипповна, а Брянцев в эту минуту удрученно подумал: «А ведь и у дочки своя правота в рассуждениях – и это правота времени. Не могут они, молодые, жить так, как мы в военные годы. Сыновья и дочери хотят жить лучше. Сухое словцо „реализация“, но ведь они хотят реализовать все то, что мы, отцы, за них отдали. И ночи, что мы недосыпали, и кровь, что за них пролили».

А с кухни тем временем доносилось:

– На отца ты не рассчитывай, Еленка. В осуществлении твоих идеалов он тебе подпоркой не будет.

– Я знаю, – вздохнула дочь. – Он и теперь живет идеалами Великой Отечественной войны. Вот бы мне его ордена и Золотую Звезду Героя, все бы достала.

– А раны в придачу не хочешь? – сухо уточнила Ольга Филипповна.

– Нет, это мне ни к чему, мамочка.

Брянцев грустно покачал головой, и ему вспомнился капонир фронтового аэродрома, расчехленный ИЛ-2, с которого тоненькая мотористка поспешно сбрасывала маскировочную сеть, зеленая ракета, призывающая к готовности номер один.

– Ты же смотри, возвращайся, – ласково сказала она.

– А если вернусь, полюбишь? – откликнулся он грубовато.

Она промолчала, и он повторил:

– Я же тебя спрашиваю, Оля.

– Вернешься – отвечу, – сказала она, не поднимая головы.