Владимир побледнел, глянул на бирича, молодого рослого парня. Тот заметно растерялся – то расстегивал, то снова застегивал свое красное корзно. Тогда князь поднял вверх десницу в боевой перчатке. Князь просил, требовал слова. Вече смотрело на эту руку и постепенно успокаивалось.
– Мужи-полочане, – сказал Владимир, – когда в последний раз горел Полоцк?
Этим, казалось бы, простым вопросом он ошеломил вечников. Вече еще не понимало, куда гнет князь. Самые отъявленные крикуны на миг притихли.
– Когда враг жег и грабил ваши усадьбы? Когда плакала София?
Князь кинул взгляд на собор, перекрестился. И все вече глянуло на Софию. Золотые облака плыли над семью ее главами.
– Не было пепла и крови? – допытывался князь. – Не тащили ваших жен, дочерей на позор? А почему? Почему, скажите! Потому что я и моя дружина стоим на страже Полоцка и Полоцкой земли. Знаете, сколько на моем теле ран? Я бился с ятвягами и уграми, тевтонами и свеями. Я топил коня в жемайтских болотах. Клянусь могуществом нашей матери-церкви, что никто не переломит копье о святую Софию!
– Слава князю! Слава Владимиру! – дружно зашумела площадь.
– Долой бояр-многоимцев! – закричали слева, где стояли рукодельные люди и купцы.
Вече заволновалось, забурлило. Замелькали палки, пошли в ход кулаки. Уже драли друг другу бороды, уже боярская челядь спешила вступить в драку за своих хозяев.
Владимир чувствовал, что победа близка, что еще минута-другая и он снова будет на белом коне. София со своей высоты уже улыбалась ему, и он, в глубине души, вырастал под облака, становился вровень с нею. За такой миг можно отдать полжизни.
Вдруг площадь затихла, и эта тишина была столь неожиданной, что князь вздрогнул. Разрезая толпу, к помосту в центре площади шло несколько человек – три или четыре. Вече расступалось перед ними.
Они подошли к помосту, и все увидели разорванную одежду, окровавленные лица. Главный из них, седобородый старик, поднялся на помост, поклонился в пояс собравшимся.
– Я Доброслав из Кривичского ста, – сказал старик, покачнувшись. – Мы плыли на Готский берег. У Земгальской гавани на нас напали тевтоны. Убили корабельщиков и кормчего, забрали товар. Смотри, Полоцк, на раны сыновей своих! Смотри, София!
Старый купец крестился на Софийский собор и плакал. Сыновья его, израненные, окровавленные, стояли возле помоста, глядя на отца.
Владимир понял, что неожиданное появление купца может испортить ему все дело. Снова белый конь убегал от князя, насмешливо ржал издалека.
Но это был еще не самый болезненный удар. Главное испытание ждало князя впереди. Только стало успокаиваться вече, выслушав ограбленных купцов, как на площади появился князь Вячка с десятком своих воев. Светло-русые его волосы развевал ветер. Темные брови были строго сведены на переносице.
«Что тут надо этому сосунку? – в бешенстве подумал Владимир. – Давно надо было замуровать его в монастыре, как брата. Боже, клянусь тебе, как только развеются черные тучи, как только снова укреплюсь на полоцком престоле, сразу же выгоню его из Кукейноса, выброшу в Новгород, в Псков, к эстам, куда смогу, только бы не было его рядом».
Вячка подошел к помосту, но подниматься на него не стал. Поклонился князю Владимиру, посаднику, тысяцкому и епископу, потом поклонился всем вечникам. Высокая его фигура была видна всем.
– Мужи-полочане, – волнуясь, начал речь кукейносский князь, – как вы можете спокойно глядеть на обиды ваших людей? Почему не ослепнете от стыда? Где ваш гнев? Где сила ваша? Кто вы – мокрые воробьи или вольные соколы?
Вячка повернулся лицом к собору, встал на колени, заговорил громче, и голос его услышала вся площадь, хотя не все уже видели его.
– Святая София! Где меч Всеслава? Дай мне его, и я пойду на тевтонов, освобожу Двину, наш извечный Рубон, проложу дорогу к морю.
«Скоморох, – думал про Вячку князь Владимир. – Одичал там в своем Кукейносе. Стал язычником, молится рогатой сосне, а тут вон как запел. Скоморох!»
Князь сплюнул, правда, осторожно, чтобы, не дай бог, вече не заметило.
А Вячка, не поднимаясь с колен, вдруг простер к нему руки, заговорил, обращаясь только к нему, Владимиру:
– Великий князь! Отчего не седлаешь коня? Веди дружину на Ригу, ударь копьем в огненную пасть дракона. Ты мудрый и храбрый, ты уже водил нас на Альберта. Пойдем еще, князь!
Все вече замерло, глядя на Владимира, сотни глаз, как невидимые стрелы, пронзали его насквозь. Глядели бояре и купцы, ремесленники и вои. И все ждали.
«Что делать?» – мучительно раздумывал Владимир. Впервые в душе его шевельнулась жалость, непонятная ему самому. Кого он жалел? Себя? Свою недосягаемую мечту? Княгиню Ульяну? Жалость такая приходила к нему и раньше, но только дома, в своей семье, рядом с княгиней. На площади же, перед народом, сердце у него всегда было словно из железа. А сегодня впервые железо дало тоненькую трещину.
«Что делать?» – думал князь. Он сошел с помоста, поднял Вячку с земли, трижды поцеловал его и сказал так, чтобы до всех ушей долетело:
– Встань, брат. Одна у нас отчизна – Полоцк. И будем биться за него, своего живота не жалея.
Вячка, легко поднявшись на ноги, тоже поцеловал Владимира.
– Слава! – гремело на площади. – Слава князьям Вячеславу и Владимиру!
Владимир с Вячкой, взявшись за руки, взошли на помост, и всеобщий радостный крик приветствовал их появление.
Владимир стоял рядом с Вячкой, улыбаясь ему и вечу, а сам вспоминал о страшной, нелепой смерти своего родича, брата жены Артемия. Богатым, хлебосольным боярином был Артемий, меду и доброго слова гостям не жалел. Много было у него друзей, но и враги, как водится, имелись. Любил Артемий разных зверюшек, разную пушистую хвостатую живность. По усадьбе у него прирученные белки бегали, на плечи гостям прыгали. Выдра в пруду плавала, медведь по двору бродил без цепи. И вот однажды из Киева привезли Артемию хомячка – теплый светло-русый комочек, глазки – как капельки степной воды. Такой был ласковый, такой мягкий, на руках у боярина дремал. Не мог натешиться им Артемий. И однажды особенно ласково гладил зверька, к груди прижимал. Да в тот самый миг, когда хотел что-то приказать слугам, раскрыл рот, хомячок скользнул ему в самое горло. То ли рот боярина норой ему показался, то ли научили этому те, кто подарил его боярину, – только перегрыз хомяк все кишки Артемию, вмиг в могилу свел.
Пожимал Владимир руку Вячке, улыбался ему, а сам думал: «И этот только прикидывается ручным. А разинешь рот – выгрызет нутро».
Всеми колоколами гремела София. Бушевало вече.
– Слава! – кричали мужи-полочане.
«Кричите себе, кричите, – думал Владимир, улыбаясь вечникам. – Дружину к Риге я не поведу, а если и поведу, то не скоро. Мне не с Альбертом драться надо, а с вами. Княжескую власть я вам не отдам».
Князю остро, до горькой слюны во рту, захотелось как можно скорее вернуться в Бельчицы, в свою светлицу, увидеть княгиню Ульяну, почитать пергаменты. Больше всего любил он читать поучения святого Ефрема, великого Иоанна Златоуста и Феодосия Печерского, тех, что, словно старательные пчелы, кормились словом божьим.
А вече уже кричало здравицу только одному Вячке, будто его, Владимира, на помосте и не было.
– Слава князю кукейносскому! – подбрасывали шапки вверх вечники.
– Слава Вячке! Веди на тевтонов, князь! И вдруг небогатый купец Василь из Заполоцкого ста пронзительно закричал:
– Меч Всеслава – Вячке!
Площадь словно ждала этого, сразу подхватила:
– Меч Всеслава – Вячке! И пошло-покатилось:
– Меч Всеслава – Вячке!
Владимир, стоя рядом с Вячкой, вымученно улыбался, а у самого пот катился по вискам. Тяжело было ему слышать это. Только самому достойному воеводе вручает полоцкое вече Всеславов меч, и освящают его в самом Софийском соборе.
Накричавшись, мужи-полочане решили: за седмицу выковать меч, освятить его и вручить прилюдно князю Вячеславу Борисовичу Кукейносскому. Меч вызвался выковать на своем подворье боярин Иван, у него были знатные мастера кузнечного дела. На том вече и разошлось, растеклось с площади, и только вороны все не могли успокоиться, все летали над Софией.