– Я думал, ты наверху, Эмма, – сказал он. – Я искал тебя на вечеринке, но ты уже ушла.

– Я думала, ты наверху, Дэвид, – эхом откликнулась я. – Я искала тебя на вечеринке, но ты уже ушел.

– Я не ожидал, что ты вдруг войдешь.

– А я не ожидала, – начала я, но замолчала, потому что не знала, чего же именно я не ожидала.

Некоторое время все молчали, потом Дэвид помог Софи застегнуть молнию на платье. Виндхэм положил руку мне на плечо, пытаясь выразить то ли сожаление, то ли преданность, то ли сочувствие, – что-то в этом роде. Помню, я посмотрела в лицо Софи и увидела, что даже в такой реальной жизненной ситуации она не умеет играть: ее лицо выражало лишь бессмысленное изумление. Я видела, что никто ничего не собирается делать, поэтому быстро взяла себя в руки и твердо сказала:

– Ну, хватит стоять и мерзнуть. Я собираюсь сейчас в кровать и меня не волнует, кто из вас проводит Софи домой, но, думаю, кому-то необходимо немедленно это сделать, – и я пошла вверх по лестнице. Мои слова вызвали приглушенный хор голосов этой троицы: «С тобой все в порядке, Эмма?», «Ты уверена, что хорошо себя чувствуешь?». Я проигнорировала их и прошла прямо в свою спальню, где первым делом включила электрокамин. Я знала, что именно Дэвид поднимется вслед за мной, хотя, было бы более резонно, если бы это сделал Виндхэм. Я сидела перед искусственным огнем, пытаясь согреться, когда вошел Дэвид.

– Они ушли? – спросила я.

– Да, они ушли, – ответил Дэвид, начиная раздеваться. Я тоже разделась, молча забралась в постель и откинулась на подушки. Дэвид тоже лег и выключил свет. Мы оба уснули прежде, чем решили, кто же первым нарушит молчание.

На следующий день, пока я завтракала, умывалась и убирала кровать, я все время думала об этом. Мне было совершенно ясно по их лицам, что для Дэвида и Софи это не было случайностью: то, что я видела, продолжалось регулярно и, очевидно, на более серьезной стадии, чем у нас с Виндхэмом. Теперь все встало на свои места: конечно, Софи всегда была поблизости, но вовсе не из-за меня, а из-за Дэвида. И ее визиты стали реже в последнее время, потому что она заполучила его. Я была полностью обезоружена ее откровенным восхищением Дэвидом: все эти замечания, типа: «Где ваш муж-красавец?», казались мне такими же ничего не значащими, как любые другие слова, слетающие с ее прелестных губок. У меня совершенно не было никаких подозрений относительно них обоих, а ведь я не считаю себя слишком доверчивой или легковерной. Просто представить себе невозможно: я еще могла понять, что Софи хочет его, но не то, что он может возжелать ее. Он всегда был таким грубо откровенным по отношению к глупости и бесталанности, а Софи была типичной соблазнительницей, которая обычно вызывала в нем лишь презрение. Никто не воспринимал ее всерьез, так почему он повел себя иначе? Я сама серьезно к ней не относилась: я снисходила до нее, я защищала ее перед другими, вроде Джулиана, Невиля или Виолы, которые смеялись над ней, я считала себя единственным человеком, который заметил в ней природную, инстинктивную обаятельность. Я вспомнила, как старалась хвалить ее и как Дэвид тогда ничего не говорил; теперь я видела, что мои слова не остались для него незамеченными. Ее постоянное присутствие льстило моему тщеславию, а поскольку я считала ее безвредной и не заслуживающей внимания, то была готова видеть в ней только хорошее.

Теперь я поняла, что недооценивала ее. Она не была безвредной, в ней было нечто, о чем я не задумывалась. Мне всегда казалось невероятным, чтобы мужчина полюбил женщину исключительно за красивые глаза или стройную фигуру. Но вот мой пример: я влюбилась в Виндхэма, которого не знала и не понимала, чья личность меня вообще не волновала.

В то утро Дэвид ушел, не сказал ни слова. Мне пришло в голову, что мы вообще с ним больше никогда не заговорим, а будем просто сосуществовать вместе в полном молчании. Такие случаи бывают. Я пыталась все время что-то делать по дому, чтобы не задумываться ни о чем, но время от времени ловила свое бледное отражение в зеркале, глядящее на меня с любопытством. И тогда я впервые поняла: в любом другом веке, кроме нашего, я была бы настоящей неудачницей, которая никогда не вышла бы замуж и в лучшем случае стала бы синим чулком или опорой церкви. В то время, как Софи Брент была бы в средние века на своем месте: созданная для интрижек, страстей и супружеской неверности. Она прекрасно чувствовала бы себя в любом веке. А я еще пыталась жалеть ее!

К обеду Дэвид так и не появился. Флора продолжала спрашивать: «Где папочка?», и я вздрагивала всякий раз, словно он меня по-настоящему бросил. Я следила за ней, сидевшей на своем высоком стульчике, и думала, что бы я делала, останься я по-настоящему одна, на одно недельное содержание.

Паскаль ушла сразу же после обеда на курсы английского языка. С ее уходом я осталась практически в одиночестве, села на кухне и заплакала. Я очень редко плачу, так что даже испугалась: я сидела, дрожа и всхлипывая, пытаясь остановиться. Флора, игравшая в гостиной, пришла посмотреть, что я делаю, и с ее приходом я попыталась собраться с силами. Я встала, решила сделать себе кофе и налила молока в кастрюльку. Когда я зажигала спичку, то сломала ноготь о коробок. Потом я пошла отнести в холодильник бутылку молока, но не посмотрела под ноги и споткнулась о кубики Флоры. Я выронила бутылку, та упала и разбилась, молоко растеклось по всему полу. Увидев это, я забыла о Флоре и снова принялась плакать. Она пробралась ко мне через осколки и лужи грязного молока и обхватила мои колени.

– Не плачь, мамочка, не плачь, – повторяла она и тоже расплакалась из сострадания.

– Все в порядке, Флора, – утешала ее я, потом разжала ее ручки и стала собирать осколки стекла. Я уговорила ее посидеть в уголке, пока я вытру молоко. Бутылка была большая, больше литра, и мне пришлось выжимать тряпку в раковину несколько раз. Я не подумала, что мелкие кусочки стекла могли запутаться в материи, и порезала руки. На ногах у меня были только сандалии, без чулок. Я до сих пор помню то ощущение, когда мои липкие пятки отрывались от кожаных подметок. Я была подавлена и угнетена этими нелепыми мелочами и стояла, размазывая по щекам разноцветные слезы, я насквозь промокла от молока, крови и слез.

Флора привела меня в чувство. Она прижалась ко мне, заплакав навзрыд. Когда в голове у меня прояснилось, я нагнулась и подняла ее на руки, она обняла меня за шею, поцеловала и попыталась вытереть мое лицо, приговаривая:

– Теперь лучше, мамочка, теперь лучше.

Ради нее я была здесь. И ради нее я успокоилась и сказала:

– Да, теперь лучше, мамочка глупая, – и пошла в ванную умыться, вымыть ноги и причесаться. Я пыталась придумать, как провести остаток дня. С двумя детьми особого выбора не было, и я решила пойти в прачечную с вещами, которые никогда не стираю дома: с постельными покрывалами. По крайней мере, это развлечет Флору: она любит прачечную. Я снесла их вниз, сложила их в сетку на коляске Джозефа, и мы тронулись в путь.

Я оставила Джо перед входом в прачечную, а Флору взяла с собой. Она хотела сама сложить все белье в машину, хотя оно было слишком тяжелым для нее, и я помогла ей, но так, чтобы она ничего не заметила. Потом я села и принялась рассматривать журнал, а Флора стала носиться по прачечной, заглядывая сквозь прозрачные дверцы машин и вскрикивая от удовольствия при виде крутящегося белья. Я тоже почувствовала себя лучше среди всех этих тихо работающих машин. Я чувствовала себя, как дома, словно я в Лондоне.

Пока я там сидела, мимо прошла знакомая девушка с корзинкой. Эта полная, с озабоченным выражением лица девушка была замужем за одним из статистов. Я улыбнулась ей, и она остановилась на минутку поболтать со мной.

Когда она ушла, я стала оглядываться по сторонам в поисках Флоры, чтобы дать ей засыпать вторую порцию стирального порошка, и боковым зрением заметила сквозь окно еще одного знакомого человека. Это была Софи Брент, которая как раз захлопывала дверцу своей машины. Я посмотрела на нее: хорошо скроенное коричневое платье, густые волнистые черные волосы, длинные загорелые ноги, красивые зрелые формы… В этот момент Флора тоже заметила ее и выбежала на улицу, крича: «Софа, Софа!». Софи обернулась, и я почти пожалела ее. Флора повела ее внутрь, и ей удалось улыбнуться и сказать: