– Нет.

– Я тоже.

– Еще секунда, Юджиния, и я бы догадался. Или еще одно твое слово. – Браун рассмеялся и приподнялся на локте. – Обычно это самый верный симптом, что ты не спишь. Когда разговариваешь.

– О, какой ты гадкий! – Голос Юджинии таял от восхищения. – Ты просто обожаешь дразнить меня, не правда ли? – Она бросила подушку ему на грудь.

– Это потому, что тебя…

– Так легко спровоцировать. Я знаю. – Юджиния рассмеялась и села.

Они смотрели друг на друга поверх скомкавшихся горой простыней. Его лицо и тело были в тени, но она ясно различала его силуэт: когда он двигался, двигалась и его тень. Вытянув руку, Юджиния прикоснулась к его щеке.

– Сколько времени мы здесь? – спросила она.

– Два или три часа. Не знаю точно.

– Нет, я говорю о днях. В этом городе.

– Пожалуй, пять. А может, шесть… или семь… Я потерял счет времени. – Лейтенант Браун внезапно осознал, насколько соответствует истине только что сказанное. И дело было не в одном лишь времени; Браун знал, что предал забвению нечто более важное, нежели счет дням и часам.

– Все, о чем я думаю, это когда могу побыть с тобой, – ответил он, сомкнув свои руки с ее руками и пытаясь отогнать от себя предостерегающий внутренний голос. «Надо встать и уходить», – шептал ему этот голос. Но он не уходил.

– Обожаю все, что ты говоришь, Джеймс, – откликнулась Юджиния. – И все, что ты делаешь. – Затем поцеловала его в лоб и в глаза, придвинувшись к нему головой так близко, что, казалось, скрыла его от окружающего мира.

– Все? – рассмеялся он, когда ее голос растворился в подушках.

– О, какой же ты гадкий! – Тело Юджинии распростерлось над ним. – Я хотела сказать, что… – Все остальное растаяло в шелесте простыней, скрипе кроватных пружин и безудержном движении объятых радостной страстью тел. «Я бесконечно счастлива, – думала Юджиния. – Я переполнена любовью».

С удовольствием пообщавшись с детьми, Джордж продолжил путь во владения Джонатана Клайва. Путь в его контору нравился ему не меньше, нежели само пребывание в ней. В кабинете немедленно появлялся на столе ароматный чай, а новая жестяная коробка с бисквитами «Уокер» раскрывалась с таким же священнодействием, будто это была чаша Грааля.[32]

«Традиции надо блюсти, мистер Экстельм», – изрекал Джонатан Клайв и степенно помешивал чай в чайнике, пока его темное содержимое не достигало такой степени готовности, что его можно было разлить по чашкам сквозь видавшее виды, но сверкающее чистотой горлышко.

Джорджу нравился негласно заведенный шотландский ритуал. Чайник закипал при нерушимом молчании; молчание продолжалось, пока не бывал поглощен и осознан первый глоток крепкого напитка. Только после этого разговору было позволено возобновиться.

Темы бесед были всегда одни и те же. Они говорили о порте, торговых судах и самых различных грузах, о том, как менялся город с первых дней создания компании Суэцкого канала до теперешних, воистину ставших днями славы Порт-Саида, когда французы, лелеявшие честолюбивую мечту основать современную Александрию, без устали вливали в него инвестиции. Взад и вперед во времени – хорошие люди, плохие, мечтатели, безумцы – и так до бесконечности, чтобы неизменно завершить беседу констатацией нынешней роли Порт-Саида как рабочей лошадки восточного Средиземноморья. Ворот в Великий Канал. Дерзновенной мечты Фердинанда де Лессепса, ставшей реальностью: ослепительно белым городом, выросшим на краю бесконечно протяженного Красного моря.

Клайв был убежден, что другого такого города нет во всем мире. Он был убежден, что любой, наделенный подобающей целеустремленностью и волей к работе, Может свести концы с концами в Порт-Саиде. И не только свести концы с концами. При минимуме удачи и максимуме трудолюбия здесь можно было добиться немалых дивидендов на затраченное.

«Дивиденды» были для Джонатана Клайва пределом мыслимого благополучия. Он никогда не употреблял слова «богатство» или «куча денег», никогда не заикался о том, что можно «основать здесь империю». Ему было достаточно обсуждать текущие проблемы, попивать чай и созерцать непостижимое и чудесное круговращение вселенной. На протяжении почти полувека он становился свидетелем того, как его собратья выгружались на этих берегах, полные надежд и капиталов или, напротив, с пустыми карманами и головокружительными замыслами. Перед его глазами развертывались все разновидности схемы моментального обогащения; он наблюдал, как обращаются в пыль семейные состояния и как добиваются успеха упорные трудолюбцы. Об этих последних, хороших людях, чьи тяжкие труды увенчивались заслуженным успехом, особенно любил поговорить Джонатан Клайв; их жизненные истории он мог пересказывать бесконечно.

Вслушиваясь в негромкий, ровный говор своего собеседника, Джордж приходил к выводу, что для Клайва такая уверенность стала почти религией. Не принимать же всерьез всю ту чепуху, которую городят в церкви, говорил он себе. (Чепуху, в которой отчасти был повинен и он сам.) Дамы в шляпах со страусовыми перьями, раз в неделю торжественно вплывавшие в церковь, эти господа с тростями, увенчанными набалдашниками из слоновой кости, разве они способны в действительности распознать и оценить честность, лояльность, правдивость? Даже если эта честность, лояльность, правдивость так и маячит у них перед глазами? Разве они попытались когда-либо сделать этот мир чуть лучше?

– Был один человек, приехавший сюда… – начинал очередной рассказ Клайв, и все несказанное богатство таинственной мудрости без малейшего усилия вливалось в сознание Джорджа, словно из опрокинутого рога изобилия сыпались на песок завораживающие красотой вещи.

– …не было у него в кармане ни фартинга, а костюм на нем лоснился так, что вы могли смотреться в него, как в зеркало…

И в комнате становилось еще тише, а чайки, пролетая беззаботным курсом мимо открытых окон, превращались в бесплотные тени.

Издали мог загудеть пароход, но звуки гудка скоро стихали, и слышались только размеренные удары корабельного колокола и едва слышное пофыркивание старого серебряного чайника.

– …но это был честный малый, и знаете, что он сказал мне, отправляясь домой?.. Заметьте, в свое время он сделал неплохие деньги, открыл для своего сына контору на той стороне, удачно выдал замуж всех своих дочерей…

Беседы с Джонатаном Клайвом составляли лучшую часть прожитого Джорджем дня. Уходя с верфи, он чувствовал себя уверенным и полным сил. «Уж теперь-то я наведу порядок в делах, – обещал он себе, – выскажу все начистоту отцу и этому проклятому Бекману. Обращусь к Пейну, Айварду, другим… словом, приведу все в норму. – Пока еще он не готов к этому. Джордж вполне отдавал себе в этом отчет, но скоро, скоро… – Через неделю, другую, ну может, чуть попозже… Наступит момент, когда я разошлю письма и телеграммы, взвалю на себя бремя всего клана Экстельмов, если понадобится… Мартин, Карл, все прочие… Вот увидите, так и сделаю, – заверил он себя. – Вот увидите».

Бродя по вечерним улицам, Джордж старался раздуть в себе огонек решимости, вспыхивавший, когда он сидел в конторе управляющего верфью. «Не стоит беспокойства, – терпеливо напоминал он себе. – Не стоит беспокойства». Без конца произнося в уме эту спасительную фразу, он возвращался к жене и детям.

Выпростав руку из-под простыни, Юджиния нечаянно ударилась о железную спинку кровати, но почти не почувствовала боли. Просторный четырехугольник постели, смятые простыни, затемненная комната – всего этого могло попросту не существовать; все это лежало за горизонтом ее сознания. Существовало лишь тело Брауна – рядом с нею, на ней, внутри нее. «Он и я – неразрывное целое», – думалось ей; прижавшись ногами к его ногам, она крепко обняла его за спину, ощущая, что прикасается не к кому-то другому, а к самой себе.

Все в них исходило влажной истомой; грудь и живот обоих мерно вздымались, в едином ритме размыкались и смыкались колени. «Мы тонем», – сладко думалось Юджинии, и одновременно с этой безмятежной мыслью и ней проснулась другая. Изнемогая под тяжестью его тела, обхватив руками его плечи, спину, вздымающиеся бедра, она повторяла: «Кажется, я теряю сознание». Полутемная комната обратилась в ночь, сквозь которую они падали в бесконечную бездну, а черное и недоступное небо маячило над ними где-то головокружительно высоко.