До чего был доволен отец!

«Женись и становись одним из них, мой мальчик. Другого пути нет», – бесконечно повторял Турок, и Джордж сделал именно то, что ему было сказано.

Юджиния взглянула на лицо мужа, увидела его отсутствующую улыбку и с безразличием отметила, что, бреясь, он несколько раз порезался. Галстук немного сбился набок, но превосходный синий блейзер с блестящими пуговицами был, как всегда, безупречен. «Наверное, никак не мог завязать галстук», – сказала себе Юджиния.

Джордж откашлялся и начал:

– Джини… моя дорогая… Несколько слов до ленча… Я… Я хотел кое-что… – «Вот черт, – подумал Джордж, – я же несколько раз повторял это про себя, и вот, нате, заикаюсь, как школьник». – Моя дорогая… Я… Я хочу заверить тебя, что происшедшее вчера вечером никогда больше не повторится. Даю слово.

«Ну вот! – сказал себе Джордж. – Оказалось не так уж трудно».

Юджиния сидела, не поворачивая головы в течение всей тирады мужа. Она пристально смотрела на волны, как они сталкивались и вздымались ввысь. Сколько же в них жизни! Они простирались на мили, и мили, и мили, сталкиваясь одна с другой и становясь одной гигантской семьей: братья и сестры, матери, отцы, двоюродные братья и сестры, тетушки и дядюшки, прадедушки и только что народившиеся в перламутровой пене детишки. Юджиния закрыла глаза, чтобы прогнать это видение, и, быстро открыв их снова, посмотрела на мужа.

– Да, – сказала она. – Хорошо.

Все было решено за секунду и по привычке, без долгих размышлений, выброшено из головы.

Джордж заметил, как у невесты потускнели глаза. «Десятое мая, – повторил он, чтобы поддержать свой дух. – Десятое мая восемьдесят девятого года». Но образ этого знаменательного дня уже начал блекнуть – пропали радостные звуки оркестра, не слышно гама гостей, нет запаха зелени. Ничего.

– Очень хорошо, моя дорогая, – проговорил он, возвращаясь к своей обычной суховатой манере. – В таком случае мы… Мы все уладили между нами. Так сказать, вопросов не осталось.

С этими словами он изобразил на лице выражение, подобающее для прогулки перед ленчем, и удалился в гостеприимную тень под тентом.

Молчание матери нарушил Поль, примчавшийся назад.

– Что сказал папа, а, мама? Он сердится? Мальчугану пришлось повторить свой вопрос, потом он дернул мать за рукав, чтобы обратить на себя внимание, и заморгал темными, такими похожими на материнские, глазами, широко раскрытыми и напуганными.

– Мама!

Юджиния обернулась и, увидев сына, привычно улыбнулась, потом дотронулась до его плеча. «И это тоже пройдет, – сказала она себе. – Что толку плакать над пролитым молоком… Ночь темнее всего перед рассветом… Где найти эти прекрасные старые и ни к чему не обязывающие слова, когда они мне нужны? А тут еще Поль, и скоро прибегут девочки, и каждый из них требует частички меня, а я не помню, чтобы у меня что-нибудь осталось». Но вслух Юджиния сказала совсем другое:

– Поль, я не заметила тебя, дорогой мой. Ты готов снова читать?

Она произнесла эти спокойные, добрые слова не потому, что была жертвой или святой, а потому, что они пришли ей на ум непроизвольно, потому что любые другие слова нарушили бы установившееся течение жизни. «Вот так мы и живем, катимся и катимся дальше».

– Давай-ка посмотрим, – промолвила она, – на какой главе мы остановились?

Но Поль уже заволновался, мамина улыбка не была такой уверенной, какой он хотел бы ее увидеть, а голос прозвучал как-то странно.

– Мама, папа очень разозлился за то, что я вчера выпил шампанского? И… и за лягушку?

Самым страшным, казалось ему, это вспомнить про лягушку. Даже Джинкс и Лиззи не дразнили его этим!

Юджиния поняла, что ребенок боится, и у нее от этого так заколотилось сердце, что она чуть не расплакалась.

– Ну конечно же нет, дорогой, – ответила она, разглаживая его волнистые каштановые волосики на лбу. Локоны были мягкими и тепленькими. «Все еще как у малыша», – подумала Юджиния. – Папе нужно было переговорить со мной по делам, вот и все. Больше ни о чем. А теперь немедленно перестань кукситься!

Юджиния взяла мальчугана за подбородок, повернула к свету и улыбнулась, заглянув в его глаза.

– Начнем читать? Мы как раз подошли к самому интересному месту. Что это там было? Пираты? И затихший корабль?..

– Могу и я тоже послушать, миссис Экстельм? У кресла Юджинии появился лейтенант Браун.

– Поль рассказал мне все об этой истории.

Он замешкался, неожиданно почувствовав себя не в своей тарелке. Прогулка по палубе выглядела совершенно естественно, но там оказались Джордж и Юджиния, и не было возможности пройти мимо и не помешать их разговору, никак нельзя было уйти и сделать вид, будто он ничего не слышал. Совершенно непонятная вещь, мягко говоря, это светское поведение.

– Поль рассказал мне про историю, которую вы читаете. Он считает меня мировым авторитетом по Южно-Китайскому морю…

Слова звучали все фальшивее и фальшивее. Браун не мог даже вспомнить, зачем он вообще затеял разговор. Юджиния с ее проблемами не имела никакого отношения к нему.

– Ну, в общем, да, конечно… – неуверенно произнесла Юджиния. – Если хотите…

Она страшно смутилась, а потом даже испугалась собственной реакции. «В чем дело? – подумала она. – С чего бы мне относиться к этому молодому человеку так же, как я отношусь к доктору Дюплесси, или капитану Косби, или даже Уитни?» Она взглянула на него, на его темную форму и яркие голубые глаза. Военно-морская фуражка затеняла их, но Юджиния все равно видела, как они блестят.

– Это всего лишь детский рассказ, лейтенант Браун, и мне не кажется…

– Нет, ну нет же, мама! Я сказал лейтенанту Брауну, что рассказ ему понравится. И он сказал, что понравится, ну, пожалуйста!

Вот будет интересно! Мальчуган поудобнее устроился в длинном материнском кресле.

– …И я, знаете ли, не очень хороший чтец… торопливо добавила Юджиния.

«Ну, ладно, как-нибудь в другой раз, – хотел сказать Браун. – Конечно. Не буду вам мешать». Он попробовал произнести их мысленно и все отмел. Вместо этого он подвинул кресло поближе к креслу Юджинии и сел.

«Боже, – подумала Юджиния, – представляю, что может раздуть из этого миссис Дюплесси. Есть о чем посудачить, вот уж понапишет этой своей гадкой сестрице». При воспоминании о двух жирных сестрах с неодобрительно поджатыми губами и глазками-бусинками Юджиния неожиданно улыбнулась. Она почувствовала себя совершенно бесшабашно смелой и счастливой, как ребенок, научившийся надувать няню.

– Знаете, что я сегодня вообразила, лейтенант? – спросила она, подставив лицо солнцу. – Я вообразила, будто океан – это танцевальная площадка. Вся из белого и зеленого мрамора, на котором можно танцевать целыми днями. Вам никогда такое не приходило в голову?

Миссис Дюплесси (младшая из пресловутой парочки, перемывавшей кости Юджинии) сидела в библиотеке и крошечными кусочками откусывала способствующий пищеварению бисквит, который стянула со стола во время чая. Ей хотелось съесть и пралине, которое ей также удалось прихватить, но она не могла решиться. Все-таки талия у нее где-то шестьдесят-семьдесят дюймов.

«И от Густава определенно никакого толка, – с горечью заметила она. – Он наверху блаженства! С головой ушел во все эти детские игры! Можно подумать, что меня и на свете не существует! С таким же успехом я могла бы сидеть в Филадельфии!»

Миссис Дюплесси глубоко, драматично вздохнула, покопалась в редикюле, в котором держала вышивание, и нашла пралине. «Ну и пусть, – подумала она, – не все ли равно, какой я умру. Закончу пралине, начну миндальное печенье, – решила миссис Дюплесси, выудив его из другой сумочки. Ей не хотелось, чтобы ее поймали с таким количеством сладостей, и она прятала их в двух разных сумках. – Главное, чтобы не увидела эта рысь, маленькая хищница, мистрис Джинкс со своими подозрительными, ничего не пропускающими глазками. Что за абсурдное уменьшительное имя,[10] совсем не к месту». С этой мыслью гранд-дама прекратила свои размышления о Джинкс. В ее понимании, быть не к месту хуже, чем умереть.