На большее Юджинию не хватало. Думать о происшедшем она больше не будет. Вместо этого в памяти всплыли лакированные колеса фаэтона Джорджа. День ее свадьбы, 10 мая 1889 года. Черные колеса и лоснящиеся бока нового моргановского жеребца. Именно они внезапно вспомнились ей. Они, а не вальсы, раздававшиеся из-под тента, не племянница Джорджа, Сара, протягивающая ей украденную красную розу, не выходки мальчишек, не крики фотографов, не закрывавшая ее лицо вуаль, когда она кружилась, кружилась, кружилась.

Она видела именно колесо, черное колесо на подстриженной лужайке между тенями, отбрасываемыми сотнями облаченных в брюки ног. Там что-то было с тормозами экипажа, с которыми не разобрался Джордж. Поэтому они сидели и ждали, только-только поженившись, стесняясь и неуверенно поглядывая по сторонам, осыпаемые рисом и забрасываемые серпантином, пока, наконец, под громкий рев мужчин тормоза не были приведены в порядок. И сделал это Филип, неожиданно осознала Юджиния. «Филип, мой первый ухажер. Единственный парень, с которым я целовалась».

Юджиния подняла руку и посмотрела на свои пальцы. Сверкающее колесо на майской зеленой траве, каким удивительным оно казалось в тот весенний день четырнадцать лет тому назад, но было в этом что-то такое, что, казалось, напоминало о себе из прошлого, что-то исключительно важное, как будто кто-то шепчет: «Это. Ты никогда не должна забывать этот момент».

– Я чувствую что-то, – громко произнесла Юджиния, – но не позволю себе унывать.

Судно затихло, и Бекман, расположившись в кабинете Джорджа, сочинял сообщение Турку. Рядом навытяжку стоял стюард.

– Отнеси это в рубку, – проговорил Бекман, не глядя на стюарда. – Это должно быть получено в Нью-порте как можно раньше.

– Слушаюсь, сэр.

Когда стюард ушел, Бекман не вышел из-за стола. Все его внимание сосредоточилось на лежавшей перед ним бумаге. Вынув ручку, Бекман принялся писать более подробный отчет хозяину. Он был внимательный наблюдатель, от него не ускользнуло ничего из происшедшего на корабле. «Ну, и неплохой день выдался, – отметил про себя Бекман. – Совсем неплохой». Он помахал пером над чистым листом бумаги. Ему было приказано посылать доклады с каждой остановки, а также вести свой собственный судовой журнал. Турок любил быть в курсе дела. «Джордж за обедом напился», – начал писать Бекман.

«Начал пить до встречи со мной. Юджиния справилась с этим неплохо. Возможно, она окажется гораздо более ценной, чем считалось раньше. Проверял Брауна. Дал дальнейшие инструкции. Груз следует нормально».

Относительно наглого поведения Брауна упоминать не следует, решил Бекман. Это такая же проблема, как и всякая другая, и является всего лишь препятствием, которое необходимо устранить.

«Итак, наступает наша первая ночь, – подумал Бекман. – Наша счастливая компания. Путешествие будет приятным. Очень, очень приятным. – Он вытащил сигару, понюхал ее и срезал кончик. – Мне эти сигары нравятся, – решил он и улыбнулся, – и пусть Турок говорит что угодно. Это еще одна вещь, в которой мы с Джорджем сходимся».

«Альседо» шел сквозь ночь. Его машины вращали винты, огонь в топках поддерживал пар, а уголь питал огонь, и этот неумолимый ритм не ослабевал ни на минуту. Корабль шел и шел, и в полночь, и в час, и в два, и в четыре. Стюарды спали на своих койках, пассажиры покачивались в своих мягких постелях, и корабль нес их в сонное царство. Его лестницы вздыхали, шкафы стонали и охали, а гардеробы и двери всю ночь скулили и подвывали. «Альседо» ничего не слушал, он делал свое дело. Каким бы ни был этот корабль, утлым или надежным, никчемным или гордостью морей, он был единственным домом пассажиров. Их пристанищем, их кровом, их спасением. Защитой от скал и бурь, огня и супостата, средоточием власти, источником материнской заботы.

ГЛАВА 3

Что телеграфирует Бекман? Где они находятся, Карл?

Турок сидел, глубоко погрузившись в кресло, и обращался к сыну. В кабинете великого человека в Нью-порте было почти темно, свет шел только от умирающего в камине огня. Камин приказано было разжечь, чтобы согреть каменные стены комнаты, но к тому времени, когда Турок произнес эти слова, дрова прогорели и осталось всего несколько тлеющих угольков. Они мерцали в море золы и пепла, и в их свете не было ничего веселого или вдохновляющего. Высокие часы в углу шли беззвучно и вместе с глубоко посаженными в стену окнами, шторами цвета винной ягоды, столами, столиками, скамеечками для ног, подушечками и персидским ковром, раскинувшимся от стены до стены, создавали в комнате давящую атмосферу, ничем не нарушая напряженного молчания, царившего между присутствующими.

Карл! – повторил Турок. Но ответил ему Энсон, дворецкий:

– Прошли плавучий маяк «Амброз», сэр.

Карл, не успевший ответить, закрыл рот и уставился на то, что осталось от огня в камине. Свет падал только на одну половину его лица, и она ничем не выдавала его чувств.

Точно по курсу и по графику, – умильным ханжеским голосом продолжал Энсон, наклонившись к хозяину, чтобы кинуться исполнять любое его желание. – Подвезти глобус поближе, сэр? Зажечь лампы? Подложить дров?

Уже перевалило далеко за полночь, но верный Энсон не снимал накрахмаленной манишки и фрака, в котором руководил ужином. Ему было приказано ждать телеграммы и немедленно принести ее, никому не передоверяя это поручение. Это было простой формальностью, и Энсон это хорошо понимал: он достаточно долго прослужил Турку, чтобы самому разобраться в том, какие обязанности должен выполнять только он сам, лично, и о чем не должна знать прислуга.

– Нет, это все, Энсон. Можешь идти.

– Сэр. – Дворецкий покинул комнату с таким же скованным видом, с каким уходит от генерала адъютант, надеющийся продвинуться по службе. В какой-то момент показалось, что сейчас он щелкнет каблуками и наклонит голову и только потом повернется закрыть за собой двери, ведущие во внутреннее святилище Турка. Проведя всю жизнь на службе у одной семьи, Энсон возгордился: состарившись в домах Турка, он считал себя приобщенным к царскому дому. Пока в доме чувствуется жесткая рука Энсона, хозяину нечего беспокоиться о неуправляемых слугах. Не было ни единого лакея, горничной, младшего конюха или помощника садовника, которые бы до смерти не боялись его.

У Карла играли желваки на скулах, глаза метались от огня в камине к полу и обратно. «Напыщенный осел, – думал он. – Возомнил, что занял место Бекмана. Думает, что может теперь скинуть свой хвостатый наряд и расстаться с буфетной. Думает, что будет теперь вращаться среди нас, чистой публики». Впрочем, он ничего подобного вслух не высказал, а наоборот, изобразив полное безразличие, откинулся в кресло и проговорил:

– Не слишком ли это много для него, отец? – Карл протянул слова «слишком много» так, чтобы они отозвались в обоих головах недоверчивым эхом. – Я имею в виду, в его возрасте.

Скрытый выпад прозвучал по-аристократически. Это было новейшее оружие Карла.

– Слишком много? – удивился Турок. – Для Энсона? Нет, что ты, я ему полностью доверяю.

Отец рассмеялся над неуклюжим маневром сына. «Не умеет скрывать свои мысли, – подумал старик, – еще не научился. Все еще тыкается, как щенок».

– Между прочим, Карл, тебе бы не следовало забывать, что я знаком с Энсоном дольше, чем с тобой.

Турок произносил слова так же медлительно, как Карл, только в подтексте опережая сына. Он пошел на шаг дальше:

– Энсон для меня – это то, что у нас, бизнесменов, называется «известный товар».

– Тебе так нравится все время напоминать мне об этом, отец. – Потерпев поражение, Карл сделался раздражительным и злобным. Он вжался в кресло так, что затрещала кожаная обивка. «Известный товар», – повторил он про себя, не зная еще, нравится ли ему это сравнение или действует на нервы.