– За успех вашей карьеры? – Я поднял свой бокал. – Это начало.

– Да, начало, – подтвердил Гэбриэл без всякого энтузиазма.

– Похоже, вас это не очень радует?

– Это, как вы выражаетесь, послевыборное похмелье.

Жизнь всегда становится скучной, после того как свалишь с ног парня. Однако впереди еще предстоит немало сражений. Вот вы увидите, как я буду создавать общественное мнение!

– Лейбористы получили изрядное большинство.

– Я знаю. Это великолепно!

– Ну и ну, Гэбриэл! Странные речи для нашего нового члена парламента от партии тори!

– Наплевать на консерваторов! Главное, у меня теперь есть шанс! Кто в наше время может снова поставить партию на ноги? Уинстон[22], конечно, испытанный, великолепный боец в военное время (особенно в ситуации, когда весь народ выступал против войны), но он слишком стар, чтобы так же энергично справиться с проблемами мирного времени. Мир – сложная штука. Иден[23] – приятный сладкоречивый английский джентльмен...

Гэбриэл продолжал перечислять хорошо известных деятелей консервативной партии.

– Ни одной конструктивной идеи! Они будут блеять против национализации и ликовать по поводу ошибок социалистов. (А те, конечно, будут их делать! Еще как! Толпа дураков. Старые твердолобые тред-юнионисты[24] и безответственные теоретики из Оксфорда!) Ну а наша сторона будет выполнять обычные парламентские трюки, как старые трогательные собачонки на ярмарке – сначала потявкать, потом стать на задние лапки и покружиться в медленном вальсе.

– А где же место Джона Гэбриэла в этой привлекательной картинке, нарисованной с точки зрения оппозиции?

– Нельзя начинать важное дело, пока к нему тщательно, до малейших деталей не подготовишься. Потом – полный вперед! Я подберу молодых парней, которые обычно «против правительства». Подброшу им идею, а потом начну борьбу за эту идею.

– Какую идею?

Гэбриэл с раздражением посмотрел в мою сторону.

– Вечно вы все понимаете не правильно. Черт побери!

Да какая разница?! Любую идею! Я всегда могу придумать их хоть полдюжины. Существуют только две вещи, которые способны расшевелить людей: во-первых, что-то должно попасть в их карман; во-вторых, идея должна выглядеть многообещающей, доступной для понимания, благородной (хотя и несколько туманной) и она должна придавать человеку хоть какое-то вдохновение. Человеку нравится чувствовать себя благородным животным (так же, как и хорошо оплачиваемым!). Идея не должна быть слишком практичной. Нечто гуманное, но далекое, не касающееся тех, с кем приходится общаться лично. Вы обратили внимание на то, как бойко идет сбор средств в пользу пострадавших от землетрясения где-нибудь в Турции или Армении? Но мало кто хочет принять в свой дом эвакуированного ребенка, верно? Такова человеческая натура.

– Я с большим интересом буду следить за вашей карьерой, – заверил я Гэбриэла.

– Лет через двадцать я растолстею, буду жить припеваючи и, вероятно, прослыву народным благодетелем.

– А потом?

– Что вы имеете в виду? Что значит «а потом»?

– Я просто подумал, что вам станет скучно.

– О, я всегда найду себе какое-нибудь занятие! Просто ради удовольствия.

Меня всегда поражала уверенность, с какой Гэбриэл рисовал свое будущее, и я в конце концов поверил в его прогнозы. К тому же он почти всегда оказывался прав.

Он предвидел, что страна проголосует за лейбористов, был убежден в своей личной победе на выборах, не сомневался, что жизнь его будет идти предсказанным им самим курсом, не отклоняясь ни на йоту.

– Значит, «все к лучшему в этом лучшем из возможных миров»[25], – довольно банально заметил я.

Гэбриэл помрачнел и нахмурился.

– У вас удивительная способность – вечно наступать на любимую мозоль, – раздраженно сказал он.

– В чем дело? Что-то не так?

– Ничего... в общем-то ничего. – Он помолчал. – Случалось вам когда-нибудь загнать занозу в палец? Знаете, как это раздражает? Ничего по-настоящему серьезного... но постоянно напоминает... покалывает... мешает...

– Кто же эта заноза? – спросил я. – Милли Барт?

Он с таким удивлением воззрился на меня, что я понял: это не Милли.

– С ней все в порядке, – сказал он. – К счастью, все обошлось, никто не пострадал. Она мне нравится. Надеюсь, повидаю ее как-нибудь в Лондоне. Там хоть нет этих мерзких провинциальных сплетен.

Внезапно густо покраснев, Гэбриэл вытащил из кармана пакет.

– Вы не могли бы посмотреть?.. Как по-вашему? Годится? Это свадебный подарок. Для Изабеллы Чартерно.

Надо, наверное, что-то ей подарить. Когда свадьба? В следующий четверг? Может, это нелепый подарок?

Я с большим интересом развернул пакет. То, что я увидел, явилось для меня полной неожиданностью. Никогда бы не подумал, что Джон Гэбриэл выберет такой свадебный подарок.

Это был молитвенник, искусно украшенный изящными рисунками. Вещь, достойная музея.

– Я толком не знаю, что это такое, – сказал Гэбриэл. – Должно быть, что-то католическое. Ему несколько сотен лет. Я подумал... Конечно, я не знаю... Мне показалось, что ей подходит. Но если вы считаете, что это глупо...

– Это прекрасно! – поспешил я успокоить Гэбриэла. – Любой был бы счастлив иметь такую превосходную вещь.

Это музейная редкость!

– Не уверен, что ей понравится, но, по-моему, здорово подходит. Если вы понимаете, что я имею в виду.

Я кивнул. Да, мне было понятно.

– В конце концов, должен же я что-нибудь подарить!

Нельзя сказать, что девушка мне нравится. Мне она ни к чему. Высокомерная гордячка. Уж она сумеет обуздать его светлость лорда Сент-Лу! Желаю ей счастья с этим напыщенным ничтожеством!

– Руперт – несколько больше, чем напыщенное ничтожество, – возразил я.

– Да, конечно... в сущности, так... Во всяком случае, мне нужно сохранить с ними обоими хорошие отношения.

Как члена парламента от Сент-Лу меня будут иногда приглашать в замок на обед. Ежегодные приемы в саду и все такое. Думаю, что старой леди Сент-Лу придется теперь переехать в дом, доставшийся ей как вдове по наследству – в эту заплесневелую развалину возле церкви. По-моему, любой, кто поживет там хоть немного, вскоре умрет от ревматизма.

Гэбриэл взял молитвенник и снова завернул его.

– Вы в самом деле думаете, что это стоящая вещь? И что она подойдет?

– Великолепный и очень редкий подарок! – заверил я.

Вошла Тереза, и Гэбриэл поторопился уйти.

– Что это с ним? – спросила она, когда за Гэбриэлом закрылась дверь.

– Думаю, это реакция.

– По-моему, что-то большее, – сказала Тереза.

– Мне все-таки жаль, что он победил на выборах, – сказал я. Поражение отрезвило бы его. А так – через несколько лет он станет совершенно невыносим! Вообще говоря, он неприятный тип, но мне кажется, что он преуспеет в жизни. Как говорится, доберется до самой верхушки дерева.

Я думаю, что именно слово «дерево» побудило Роберта высказать свое мнение. Он вошел вслед за Терезой, но держался так тихо и незаметно, что, когда вдруг заговорил, мы вздрогнули от неожиданности.

– О нет! – решительно произнес Роберт.

Мы оба вопросительно посмотрели на него.

– Гэбриэл не поднимется на верхушку дерева. Я бы сказал, что у него нет ни единого шанса.

Роберт кружил по комнате, сокрушенно вопрошая, кому это нужно постоянно прятать его мастихин[26].