Характеризуя А. А. Остроумова, его ближайший ученик профессор В. А. Воробьев вспоминал: «Остроумов был человек с очень твердым, независимым характером, правдивый и прямой. Он был очень замкнутый человек, но он не мог скрыть того, что с неудержимой силой прорывалось и поражало всех с первого знакомства – это громадный прирожденный ум, широта умственного кругозора, непринужденность и удивительная свобода полета его мыслей, наблюдательность, объективность и проницательность взглядов, позволявшие ему легко анализировать вещи, почти скрытые от умственного взора большинства людей… Его критика была беспощадной, не останавливалась ни перед кем, даже если бы она была направлена против себя самого или близких ему людей… Эти черты ума создали независимый образ мыслей, не преклонявшийся ни перед какими авторитетами, не признававший никаких искусственных, хотя бы и общепризнанных, рамок…»

В письме о визите к А. А. Остроумову Антон Павлович рассказывает: «…Осмотрел меня как следует, обругал меня, сказал, что здоровье мое прескверное…» И далее: «…Ты, говорит, калека…»

К сожалению, это был первый и запоздалый осмотр А. П. Чехова знаменитым терапевтом. Во время пребывания Антона Павловича в его клинике профессор сам был болен, а потом уехал из Москвы.

Однако Чехов был вхож к А. А. Остроумову. Известно, что он советовался с профессором по поводу лечения своего друга художника И. И. Левитана, страдавшего серьезной болезнью сердца.

Думаю, что в высшей степени деликатный Антон Павлович не обращался за личной консультацией к Остроумову только потому, что боялся обидеть недоверием своих лечащих врачей.

А в диетотерапии («…то же глупое какао, та же овсянка…»), проводившейся под наблюдением немецких врачей в чужой и далекой ему Германии, Антон Павлович видел явное шарлатанство, против которого выступал всю свою жизнь.

От чеховских времен до эры стрептомицина и других антибактериальных препаратов, совершивших коренной перелом в судьбе туберкулезных больных, должно было пройти долгих полвека.

Однако уже в девяностые годы по предложению итальянского врача Форланини стали применять для лечения туберкулеза легких искусственный пневмоторакс – вдувание через иглу воздуха в полость плевры.

«…У больных, считавшихся обреченными, быстро снижалась температура, прекращались ознобы и изнурительные поты, прекращался кашель, восстанавливался аппетит, и в течение 10–15 дней тяжелый больной приобретал облик выздоравливающего», – писал в наши дни член-корреспондент АМН СССР профессор В. А. Равич-Щербо, которому в своей практике неоднократно пришлось использовать этот старый и проверенный метод. Эффективность метода была настолько очевидной, что в начале настоящего столетия он получил мировое признание. Возникает недоуменный вопрос: почему же для лечения А. П. Чехова не был применен пневмоторакс? Врачами, судя по всему, даже не ставился на обсуждение вопрос о наложении ему искусственного пневмоторакса.

О природной деликатности Антона Павловича писали многие. Это свойство его характера проявлялось не только в отношениях с людьми. Он и болел и даже умер, если можно так выразиться, чрезвычайно деликатно.

«– Я мешаю… вам спать… простите… голубчик…» – едва выговаривая слова, извинялся он перед А. Серебровым, которого разбудил приступом судорожного кашля.

В одном из писем А. С. Суворину Антон Павлович рассказывает: «…Я на днях едва не упал, и мне минуту казалось, что я умираю. Быстро иду к террасе, на которой сидят гости…» И в этот критический момент, – одна, очень характерная для Чехова мысль: «…Как-то неловко падать и умирать при чужих…».

Отчетливо сознавая, что умирает, он писал из Германии бодряческие письма и категорически запрещал Ольге Леонардовне сообщать на родину правду («…он все твердит, чтобы я писала, что ему лучше»).

Вслед за Буниным хочется повторить: «Было поистине изумительно то мужество, с которым болел и умер Чехов!»

У того же самого Бунина в мрачном рассказе «Копье господне» есть такие слова: «Этот желтый флаг смерти, под которым мы теперь плывем, – желтый санитарный флажок, который мы должны были поднять в Джибутти, – твердо напоминает: будь всегда готов к ней, – она и над тобой, и впереди, и вокруг…»

Антон Павлович, почти всю свою сознательную жизнь проживший под желтым флагом смертельной болезни, не ожесточился, не замкнулся в себе и меньше всего старался думать о смерти. Он не хотел до времени – при жизни – хоронить себя и создавать похоронное настроение у близких.

Он даже находил в себе силы шутить над своим здоровьем, подписываясь под некоторыми письмами «Ваш калека» вместо «Ваш коллега». А за несколько лет до смерти он – уже давно обреченный – послал издателю А. Ф. Марксу телеграмму, что вряд ли проживет более 80 лет, чем серьезно напугал издателя, так как по контракту каждые пять лет автор должен получать солидную надбавку гонорара. И даже за несколько часов до смерти смешил Ольгу Леонардовну анекдотическим сюжетом из курортной жизни.

Возможно, что в наиболее тяжкие моменты своей жизни он вспоминал, как стоически выносила страдания его близкая знакомая замечательная женщина-врач Линтварева, погибшая в 1891 г. от опухоли.

«…В то самое время, когда вокруг нее зрячие и здоровые жаловались порой на свою судьбу, она, слепая, лишенная свободы движения и обреченная на смерть, не роптала, утешала и ободряла жаловавшихся», – писал он в некрологе.

Отправляясь по настоянию приглашенного Ольгой Леонардовной нового врача Таубе на немецкий курорт Баденвейлер, Антон Павлович уговаривал доктора И. Н. Альтшуллера каким-либо образом помешать этой поездке и «спасти его от немцев».

О том, что накануне отъезда у А. П. Чехова были дурные предчувствия, свидетельствует писатель Н. Д. Телешов, навестивший его. Антон Павлович попрощался и попросил передать поклон товарищам и знакомым. «…Пожелайте им от меня счастья и успехов… Больше уж мы не встретимся…»

Предчувствия его не обманули. Поездка в Баденвейлер была не только ненужной, но и вредной для здоровья, так как подорвала последние силы. Позже Ольга Леонардовна писала: «Если бы я могла предвидеть или если бы Таубе намекнул, что может с сердцем сделаться или что процесс не останавливается, я бы ни за что не решилась ехать за границу».

К дыхательной недостаточности присоединилась декомпенсация деятельности сердца. Он задыхался, сидя в постели. Особенно мучительной одышка была по ночам.

Антон Павлович умер в ночь на 15 июля 1904 г.

Через 4 года в Баденвейлере на средства, собранные артистами Московского Художественного театра, торжественно был открыт памятник А. П. Чехову – бронзовый бюст на гранитном постаменте. Но он простоял недолго. Когда кайзеровская Германия переключилась на пушки вместо масла, памятники тоже бросили в переплавку. Лишь в 1963 г. в Баденвейлере была установлена мемориальная плита: «Доброму человеку и врачу, великому писателю Антону П. Чехову. Родился 29.1.1860 г. в Таганроге. Умер 15. 7. 1904 г. в Баденвейлере».

О последних его минутах мы знаем со слов Ольги Леонардовны.

А. П. Чехов проснулся и впервые за все годы болезни попросил ночью вызвать врача. Когда пришел его лечащий врач Швёрер, Чехов сказал, что посылать за кислородом бессмысленно, так как пока его принесут, он уже будет мертв.

Доктору А. П. Чехову был совершенно чужд мистицизм. Он во всем любил ясность и определенность, и даже в последний миг жизни не изменил своим убеждениям.

– Я умираю, – тихо сказал он, взглянув на жену. И повторил по-немецки для врача, стоявшего рядом: – Ich sterbe.

Швёрер велел дать умирающему бокал шампанского. Чехов взял бокал и, как пишет Ольга Леонардовна, повернулся к ней, «улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал:

– Давно я не пил шампанского… – покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда…».