Затем она уселась на кучу сена, позади котов, Ходжа и Даниила, и, достав из кармана свою ложку, сделанную из рога, съела печеное яблоко и взбитые сливки из розовой глянцевой тарелки. Через десять минут блюдо, миска и тарелка были вылизаны так, что Стелла решила, что мыть их завтра было бы излишеством. Она сложила их в аккуратную стопку и положила на сено. Ходж растянулся у ее ног, а Даниил лежал, свернувшись клубком, под левым боком. Серафина была рядом, в корзинке со своими котятами. Седрах, Мисах и Авденаго, эта бедная драная команда, лежала по соседству, справа от нее.
Стелла с возрастом еще не утратила детской чувствительности к цвету, запаху и звуку. Оранжевое сиянье фонаря, теплые бархатистые тени конюшни, довольное мурлыканье котов и дыхание волов, запах чистых животных и сена, казалось, сплетались воедино и создавали для нее покров теплого спокойствия. Окутанная им, она лежала неподвижно, выискивая в себе тот глубокий покой, в котором, как древо, коренилось ее бытие.
Осознание этого мира и покоя давало ей глубочайшее счастье, о котором она только могла мечтать. Иногда оно приходило, как это было теперь, подобно глубинному эху внешнего спокойствия, подобно колоколу, звенящему далеко под морем в ответ на звон какого-то церковного колокола на земле, и то были минуты, когда это длилось долго, но она знавала также и его приход в минуты беспокойства и тревоги, хотя это было не более чем прикосновение, проходившее через минуту, и все же по силе достаточное, чтобы укрепить человека на долго.
Одной рукой Стелла погладила шершавую голову Даниила, другой почесала Седраха между ушами. Животные, как она догадывалась, также находились в состоянии покоя. Она думала, что они всегда лучше осознавали свои корни, чем люди, и потому не суетились так сильно. Они посвящали время состоянию неподвижности. А Захария? Ощущал ли он мир и покой? Она взглянула на квадратное окно, через которое впервые увидела его и была так напугана, пока Ходж не успокоил ее. А теперь тот чужак стал настолько частью ее самой, что вряд ли был момент бодрствования, когда бы она не думала о нем, или сон, в котором не появилась бы его худая долговязая фигура.
Стелла закрыла глаза. У нее был долгий утомительный день. Мурлыканье котов, дыхание и чавканье лошадей и скотины раздавались, как звуки во сне, зеленая вода сомкнулась над ее головой, но она не испытывала страха, потому что знала, что нечто поддержит ее, прежде чем она совсем уйдет из жизни. Это не было связано с каким-либо чувством потрясения — то, что ее поддерживало, — сознание прибытия приходило так постепенно, что она ощутила себя идущей вперед на звон колокола, не осознавая того, что ее ноги касаются земли. Хотя на самом деле это была не земля, это был серебристый песок, украшенный яркими раковинами.
Морские водоросли вокруг нее были подобны цветам и звездам, а странные существа, проплывавшие мимо и сновавшие туда и сюда меж древесных стволов, были золотом и серебром, прозрачными и светящимися. Свет был неземным. Он был темно-зеленым, ясным, не теплым, но и не прохладным. Именно деревья дали Стелле понять, где она находилась, деревья и звон колокола. Хотя их стволы стали похожи на полированную слоновую кость, а на ветвях росли не листья, а цветы и звезды, бывшие живыми существами, она знала, что эти деревья когда-то росли на воздухе и при солнечном свете, и что звон колокола когда-то разносился над зелеными полями и красной девонской землей.
Она находилась далеко от дома. Именно из этих глубин покоя, где она пробиралась сейчас, торквийские рыбаки вытаскивали своими сетями оленьи рога. Мужчины охотились в этом лесу и звучанье их охотничьих рогов и лай собак звучали здесь таинственной музыкой, а колокол призывал их к вечерне на закате дня. А теперь от старинной музыки остался лишь колокольный звон, и она во всем этом странном мире была единственным человеческим существом, которое могло внять этому призыву. Она приостановилась, оглянулась и увидела отпечатки своих одиноких ног на серебристом песке. И все же Стелла не чувствовала себя одинокой, ибо знала, что звон колокола производится не просто колебанием воды. Движения воды не происходило потому, что далеко над ее головой, на поверхности моря назревало «безветренное молчание шторма». В колокол звонил какой-то человек.
Она продолжала идти, пока ее не остановило странное видение. Стелла подумала, что увидела скелет какого-то огромного животного, лежавший там, на дне моря, пока не взглянула еще раз и не поняла, что это были обломки потерпевшего крушение судна — трюм его оброс ракушками, а малиновые водоросли обвивали шпангоуты. Что это был за корабль? Был ли это корабль, который привез отшельника в аббатство Торре? Или тот, который привез любимого к Розалинде? В какой из великих бурь нашел он свой конец? Она вспомнила поверье торквийских рыбаков и деревенского люда, что здесь живет какой-то демон, который засасывает в пучину каждую бурю по одному кораблю. И видимо, так оно и есть — зло было почти повсюду, кроме рая. Но в этот сочельник демона здесь не было. И Стелла не испугалась, когда смотрела на обломки, даже когда заметила человеческие кости, наполовину захороненные в песке по соседству, потому что она знала своего Шекспира:
«И вновь проходит год, и время настает, И люди празднуют Спасителя рожденье, И птаха певчая всю ночь, звеня, поет, И духи зла сникают без движения. И в небе радостном горит одна Звезда, И лес молчит, и ветер не подует, И тихо светится прозрачная вода, И феи спят, и ведьмы не колдуют, Святое время…»[15]
В сочельник всякий находится в безопасности.
Стелла побежала дальше и вскоре увидела церковь, похожую на серую скалу. Она была так мала, словно была построена всего для двух человек. Медленно раскачивался колокол на колокольне, и из дверей сиял свет. Девочка подошла к дверям, поднялась на крыльцо, засыпанное песком, прошла в церковь и преклонила колени. Она знала, что позади нее кто-то стоит, как раз в дверях, и звонит в колокол, но не взглянула, кто это, хотя близость того, кто там был, делала ее очень счастливой. Сначала Стелла испытывала слишком большое благоговение, чтобы смотреть куда-нибудь, кроме пола, на котором она стояла на коленях и который был сделан в виде мозаики из маленьких красивых раковин. Затем она подняла глаза и увидела, что крошечная церковь была подобна пещере.
В ней не было ничего, кроме прекрасных морских существ, которые цеплялись за стены и кровлю. Гроздь их, похожая на гроздь звезд, находилась в центре кровли, и свет лучился именно из нее. И все-таки сомнений быть не могло: это место было церковью. Стелле здесь не пришло бы в голову сделать ничего иного, как лишь преклонить колени.
Колокол перестал раскачиваться, и человек, который звонил в него, подошел и встал на колени подле нее и вложил свою руку в ее, и это был Захария. Они не разговаривали друг с другом, так как внимательно прислушивались к мощному нарастающему бормотанию вокруг них. Оно набегало и растекалось, как волны, оно билось в стены, защищавшие их, и затем отступало. Это был гигантский могучий звуковой вал, и все же тишина не нарушалась; это был ревущий ветер, и все же не было никакого волнения. Это был голос самого моря.
«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением»[16].
Захария и Стелла смотрели друг на друга и улыбались. Настоящее было их покоем, а покой был их настоящим. Если бы только можно было погрузиться достаточно глубоко, чтобы обнаружить, что расставания не существует, ибо там можно было найти друг друга.
Раздался звук трубы или рога давно почившего охотника. Нараставший голос моря начал спадать, на этот раз безвозвратно, и пальцы Захарии выскальзывали из ее рук. Стелла издала крик горечи, который затерялся в звучании трубы, которая была вовсе не трубой, а кукареканьем петуха. «Петух — вот кто трубач наступающего утра». Это был петух Викаборо. Стелла медленно открыла глаза.