Если написанное кардиналом не фальшивка, состряпанная мастерами подобных дел, состоящими на службе у Борджиа, то как находящийся при смерти Чезарио мог послать ей свой дар, прибывший в замок Тедалдо одновременно в кардинальским письмом? Или посланцы Борджиа скачут медленнее, чем ее тайные слуги?
И что в том красном, цвета запекшейся крови ларце?
– Изабелла, куда же? Наездники сейчас покажутся из-за угла! – окликнул сестру Альфонсо.
– Герцогиня Гонзага не верит в победу своего наездника, – перебив мужа, не преминула вставить Лукреция. – Впору праздновать победу моей Вероники.
– Или, возможно, герцогиня сделает ставку на моего Трубадура, – с другого угла балкона отозвался Джованни, их падуанский сосед.
– Возможно, – подала голос Изабелла. И улыбнулась падуанцу.
«Если первым к финишу придет Винченцо на Флорентине, все в письме правда, и нужно быстро очаровывать хотя бы этого Джованни», – загадала Изабелла. Падуя не велика, но проглотить Мантую сумеет. Лучше уж накормить Падую собой.
Лукреция выпучила и без того вываливающиеся из век глаза. Не поверила, что герцогиня Гонзага на ее глазах, не боясь ее доносов родне, может заводить новые интриги и шашни с соседями.
Но Изабелла шашни не заводила. Пока. Пока облако пыли и поднятой лошадиными копытами соломы не приблизится к балкону герцогского замка. И не станет очевидно, кто победитель в нынешнем палио – в палио герцогинь.
Падуанский Джованни, неловко почесав у себя между ног – взопрел в такую жару в чулках, бедняга! – молодцевато подкрутил локон и приблизился к Изабелле. «Подожди, дорогой, – мысленно останавливала соседа герцогиня. – Подожди до конца круга. Там мое провидение в виде Флорентина скажет мне, с тобой я или с кем».
Облако пыли приближалось. Нараставший на площади гул превратился в тысячеголосый набат.
Шум нарастал.
– Фер-ра-ра! Фер-ра-ра!
– И-за-бел-ла! И-за-бел-ла!
– Давай! Давай! Винченцо!
– Лук-ре-ци-я! Фер-ра-ра!
Толпы феррарцев истово кричали под окнами, так и не разобравшись, за кого же им теперь болеть – за новую госпожу Лукрецию и ее наездника или за выросшую в Ферраре мантуанскую герцогиню и ее ставленника. Судя по крикам, сторонников и противников там, за окнами, было примерно поровну, иначе толпы зевак давно бы скандировали одно только имя. Но ее имя и имя дочери скончавшегося – быть может – папы толпа скандировала на равных. Значит, Винченцо на Флорентине и наездник Лукреции на ее Веронике идут ноздря в ноздрю.
– И-за-бел-ла! И-за-бел-ла!
– Лук-ре-ци-я! Лук-ре-ци-я!
– Фер-ра-ра! Фер-ра-ра!
В приближающейся тройке наездников первым шел не ее Флорентин.
Слуга Лукреции на ее Веронике лидировал, следом шел Трубадур падуанского соседа. И лишь потом…
Плечи опустились. Крики застыли в горле. Даже кричать так истово и отчаянно, как всегда во время палио кричала с этого балкона юная дукесса Феррары, Изабелла не могла. Крики из горла не шли. Обратившись к небу, она лишь снова просила включить то небесное притяжение, что живет где-то внутри нее. Пусть притянет ответ на мучающий ее с утра вопрос – верить письму или нет? Рисковать или не рисковать?
Пока наездники приближались к стенам замка, Изабелла успела перевести взгляд с Лукреции на падуанского соседа Джованни и обратно – веронец и правитель Пармы, кажется, не в счет. Их, с их масляными глазками, она успеет очаровать и после. Сейчас важнее решить – он или она. Герцогиня Гонзага вместе с Лукрецией Борджиа, чей брат, как все знают, идет на Падую, или она вместе с Падуей, а Чезарио с папой Александром в ее расчетах нет и быть не может.
Наездники приближаются.
Вероника. Трубадур. Флорентин…
Вероника. Трубадур. Флорентин…
Вероника. Флорентин. Трубадур…
Вероника. Флорентин. Трубадур…
Веро…
Нет! И все же нет!
Винченцо, ее милый верный Винценцо на последнем отрезке, уже вдоль стен замка делает непостижимый, умопомрачительный рывок и, на треть корпуса опередив кобылу проклятой Лукреции, первым срывает победный ало-белый стяг автустовского палио!
Все!
Флорентин. Вероника. Трубадур!
И не иначе.
Она победила!
Она победила. И ее небесное притяжение притянуло к ней единственно верное решение. Борджиа больше нет. Письмо не фальшивка. И настало время новых союзов.
– Мне отчего-то показалось, мой милый сосед, что вторым пришел ваш Трудабур, а совсем не Вероника, – обмахиваясь присланным ей все той же «Лисицей Борджиа» веером, уверенно произносит Изабелла. И повергает всех стоящих на герцогском балконе в изумление.
Герцогиня Гонзага всех переиграла!
Герцогиня Гонзага заговорила с правителем Падуи!
Герцогиня Гонзага прилюдно, на глазах у Лукреции Борджиа, не опасаясь ее доносов отцу и брату, начала новый политический, а может, и любовный союз.
Герцогиня Гонзага снова переиграла всех!
Еще вчера отданный на заклание наступающему Чезарио Борджиа падуанский сосед встрепенувшимся петухом кидается навстречу прокудахтавшей ему курице. Забыв, что в этом колодце не бывает кур. Только лисы.
Теперь можно и передохнуть от изматывающего напряжения этого августовского дня. Сбросить высокие венецианские туфли, босиком ступить на прохладный мозаичный пол на ее детской половине. Распустить тугую шнуровку корсажа. И наконец-то посмотреть, что там в последнем, пришедшем уже после падения дарителя, подарке Борджиа.
Но отчего ее не слушаются ледяные даже в такую жару пальцы? Ей страшно? Что если коварство скрыто не в самом даре, а уже в ларчике. Хитрости и коварства Борджиа хватит, чтобы прислать яд. И она будет лежать в гробу, источая зловредный смрад, какой нынче источает выставленное в соборе Святого Петра тело понтифика – с темной слизью на губах и свесившимся до подбородка распухшим языком?
Зажмурившись, как в детстве, когда, пробираясь вслед за старшим братом Альфонсо по потайным ходам родового замка, она жмурилась, боясь увидеть призраков или крыс, Изабелла раскрывает ларец. На алом – цвета запекшейся крови – атласе лежит камея. Почти такая, как та, что скрывает спрятанное за корсажем кардинальское письмо.
– Не может быть!
Вошедший на ее террасу старик Ринальди не сводит глаз с Борджиева дара.
– Не может быть! Вторая копия, подобная той, что приколота к груди моей красавицы!
Тяжело дыша – августовская жара вконец измучила старика, – Ринальди переводит взгляд с раскрытого ларца на край распущенного Изабеллой корсажа. Камея в алом бархатном плену ларца вторит той, что теперь остается в алом бархатном плену ее корсажа. Два точеных профиля на почти просвечивающемся сардониксе. Два профиля – мужчина с лавровым венком правителя и эгидой Зевса на шлеме и женщина с венцом на голове. Только это не Птолемей и Арсиноя, что уже много веков глядят с главной древней египетской камеи в сокровищнице ее мужа. И не Адриан с Сабиной, что смотрят с приколотой к ее корсажу римской копии. На этой, сделанной неизвестным ей, но где-то отысканным Борджиа нынешним резчиком, помимо повтора египетских силуэтов – не случайно Чезарио просил на некоторое время большую египетскую камею – прочитываются не египетские иероглифы, а стилизованные под них буквы, составляющие слово «Гонзага». И еще какие-то – не разобрать – слова.
Изабелла разочарована. Камни, пусть даже столь изысканно выточенные, это для мужа. Ей Борджиа мог бы и что-то позанятнее прислать.
Она протягивает руку к ларцу, чтобы поближе рассмотреть необычный дар, но разволновавшийся Ринальди, опередив бывшую ученицу и госпожу, протягивает свою ссохшуюся дрожащую руку и первым достает камею из ларчика.
– Неужели в нынешней Италии отыскался резчик, способный повторить подвиг резчиков древности?!
Старик сморщенными кривоватыми пальцами подносит камею к свету.
– Какая точность копии! Какая линия! Нет, Изабелла, вы и представить себе не можете, что такое сотворение камеи! Это несколько лет жизни, в течение которых день за днем резчик укрощает камень.