— Где завещание вашего отца? — жуя потухшую сигару, обстреливал он вопросами сидевшего перед ним бледного Джина. Стоя посреди гостиной, инспектор набычился, уткнув дюжие кулаки в рубенсовские ляжки и широко расставил ноги.

В библиотеке пожилой полицейский врач, перевязав Марию Григорьевну, уложил ее на диван, сделал ей два укола — обезболивающий и антистолбнячный — и, ожидая, пока она очнется, занялся рыдавшей дочерью Гриневых.

— Успокойтесь, милочка. Сядьте-ка сюда. Идите, не мешайте полиции делать свое дело. Вот, примите-ка три таблетки транквилизатора. А теперь выпейте водички. Так-то. Вот умница!

Старый Эм-И — медицинский эксперт — сам себе удивлялся: почти каждый день на протяжении последних сорока лет сталкивался он с убийствами и увечьями в этих асфальтовых джунглях; давно бы вроде пора не принимать близко к сердцу чужое горе. Но эта красивая и несчастная девушка чем-то затронула его сердце.

Один из помощников инспектора посыпал черным порошком все предметы на столе в надежде отыскать отпечатки пальцев преступника.

Другой помощник, ползавший на коленях по синтетическому цвета аквамарина ковру, покрывавшему весь пол библиотеки, вдруг издал радостное восклицание:

— Вот она! Смотри, Эд! Третья, и, видать, последняя! На ладони в платке у него лежала закопченная стреляная гильза.

— Счет два-один в мою пользу, Лакки. С тебя пятерка. Я нашел две гильзы, а ты только одну.

— О'кэй, твоя взяла, Эд. Спорю на пятерку, что я вернее определю калибр и марку пистолета.

— Тебе не отыграться, Лакки. Ребенку ясно, что эти гильзы от патронов калибра 0,38, а стреляли скорее всего из «кольта».

Старый врач с усмешкой поглядел на Эда и Лакки. Эти ретивые молодые парни словно сошли с экрана популярнейшей телевизионной серии «Неприкасаемые» — о борьбе чикагской криминальной полиции с гангстерами.

По кабинету, щелкая фотоаппаратом с блицем, расхаживал полицейский фотограф.

Кто-то убрал звук в телевизоре, но не довел ручку до полного выключения. На экране шла беззвучная драка, и гангстер Джеймс Кэгни что-то беззвучно кричал.

А в гостиной инспектор О'Лафлин продолжал допрашивать Джина.

— Может быть, выпьете, инспектор? — вяло спросил Джин. — Скотч? Бурбон? Ржаное виски?

— Я спрашиваю тебя, парень, где завещание твоего отца?

— В сейфе, инспектор.

— В библиотеке?

— Наверное.

— Его там нет. Не было ли у твоего отца сейфа в банке?

— Насколько мне известно, нет.

— Кому завещал твой отец свое состояние?

— Он собирался оставить пожизненную ренту матери, а все остальное поделить между сестрой Натали и мной.

— Сколько же приходилось на твою долю, мой мальчик?

Джин допил стакан, ошалело покрутил головой. Он все еще чувствовал себя так, словно противник на ринге послал его в нокдаун.

— Сколько? Черт его знает! Отец много роздал в благотворительных целях, особенно эмигрантам, покупал Кандинского, Шагала, Малевича. Пожалуй, тысяч сто…

— Сто тысяч? Что ж! Это неплохо. Вчера двое черномазых ухлопали в переулке пьяного за пятерку. И старик тратил, выходит, твое наследство, транжирил его, раздавал эмигрантам. Так, так! Сто тысяч! И пожить ты, видать, любишь в свое удовольствие.

— Куда вы гнете, инспектор?

— Посмотри-ка сюда, паренек, — пробасил инспектор и показал Джину на мясистой ладони фото широкоскулого, тонкогубого человека с глазами-пуговицами. — Узнаешь?

— Нет.

— Этот тип пришил твоего старика. Его зовут Лефти Лешаков.

Джин сжал ручки кресла.

— Скажи-ка, парень, где и с кем ты был сегодня между одиннадцатью и полуночью?

Массивная фигура инспектора, его басистый рык и красное, как полицейский фонарь, лицо излучали непреклонную властность, тупую, уверенную в себе силу. Но Джин не привык, чтобы с ним разговаривали таким тоном.

— Знаете что, инспектор? — медленно проговорил Джин, ставя на стол стакан. — Называйте-ка меня лучше мистером. Последний нахал, которого мне пришлось проучить, проглотил почти все свои зубы. За такие слова я заставлю вас проглотить язык. Я ясно выражаюсь?

— Ты, парень, лучше не задирайся со мной и отвечай на мои вопросы. Подними на меня мизинчик — и я заставлю тебя заплатить триста долларов штрафа.

— Я уплачу шестьсот, двину тебя дважды, и тебе придется выйти на пенсию. Мне не нравится твоя рожа, дядя, у нее цвет мороженой говядины.

— Слушай, беби! Думаешь, ты круто сварен, а? Так я тоже не учитель воскресной школы Таких болтливых задир я много повидал на своем веку. Хочешь, чтобы я увез тебя в участок? О допросе третьей степени слыхал? Я лично больше верю в кусок резинового шланга или бейсбольную биту, чем в детектор лжи. Мне, в сущности, все равно, заговоришь ли ты до или после того, как мои ребята спустят с тебя шкуру. У нас и Кассиус Клей заговорит как миленький! Сам я не стану марать руки. Щенок! Когда ты писал в пеленки, я служил майором Эм-Пи — военной полиции в Корее. Итак, короче и к делу: где и с кем ты был между одиннадцатью и полуночью?

— А ну, убирай отсюда свою задницу, фараон плоскостопый! — вставая, тихо произнес Джин.

«Фараон», «коп» да еще «плоскостопый» — американский полисмен не знает обиднее ругательств. Инспектор О'Лафлин выхватил из плечевой кобуры увесистый «кольт» 45-го калибра. Обрюзгшее лицо налилось кровью. Оскалив почерневшие, кривые зубы, он взял пистолет за дуло и почти нежно позвал:

— Ну иди ко мне, беби! Иди, детка! Дверь в гостиную вдруг распахнулась, и вошел Лот. Он швырнул на кресло шляпу и плащ.

— Джин! Я все знаю. Это ужасно. Мне не надо говорить тебе, как я…

— Это еще кто такой? — взревел инспектор О'Лафлин, буравя глазами-гвоздиками вошедшего.

— Я не мог улететь, Джин, — продолжал Лот. — К черту все дела! В такой час я должен быть рядом с тобой и Натали. А вы, инспектор, уберите подальше свой утюг. Что вы себе позволяете? — Он подошел к онемевшему и фиолетовому от гнева инспектору, небрежно ткнул ему под нос распластанное на ладони удостоверение и властно добавил: — Советую вам вести себя прилично в доме моих друзей! Кстати, во время убийства мистер был со мной в клубе «Рэйнджерс». Такое алиби вас устраивает?

— Йес, сэр, — промямлил инспектор, поспешно убирая пистолет. — Разумеется, сэр.

— Разумеется, — подтвердил Лот. — Налей мне, Джин, двойную порцию скотча. Где Натали?

В открытую дверь гостиной быстрым шагом вошел Эд, помощник инспектора.

— Инспектор! — сказал он, с трудом подавляя волнение. — Это большое дело! Это дело рук красных!..

Инспектор метнул на него злобный взгляд из-под седых косматых бровей. Поняв этот взгляд как выговор за служебный разговор при посторонних, Эд нервно поправил темный галстук.

— Идите сами послушайте, сэр! Эм-И привел старуху в чувство. Лакки записывает ее слова.

Инспектор грузно зашагал к двери. Видя, что Лот и Джин тоже направились за ним, он повернулся к Джину и проворчал:

— Вам лучше остаться здесь!

— О'кей, инспектор, — вступился Лот, — пусть Джин идет с нами.

Мария Григорьевна лежала на диване, бледная, с восковым лицом. Эм-И убирал в саквояж шприц. Заплаканная Натали стояла перед матерью на коленях и, сдерживая слезы, гладила ее тонкие морщинистые руки в старинных кольцах.

— Какой кошмар! — слабым голосом говорила Мария Григорьевна. — Да, это его фотография!.. И револьвер он держал в левой руке… Этот страшный человек сказал, что он агент «Смерша». Потом зачитал приговор… назвал Павла Николаевича предателем, упомянул графа Вонсяцкого… и стал стрелять…

Инспектор машинально закурил сигару, но Лот вынул ее у него изо рта, затушил в пепельнице.

— Здесь нельзя курить, — коротко бросил он.

— Да, да! Извините, сэр! — пробормотал тот, багровея.

Инспектор прочитал записи Лакки, задал Марии Григорьевне несколько вопросов и, набросив на руку носовой платок, поднял телефонную трубку.

— Оператор! Гринич — пять — пятнадцать — двадцать пять.

В трубке раздался внятный и четкий голос: