А утром в редакции первая новость — Люся Павлова благополучно родила мальчика (боялись за нее, все-таки 35 лет). «Мать» наша, Катя, ходила по редакции, собирала деньги на подарок, решили купить немецкую коляску и атласный конверт, а ребята уже изготовились выпить за это дело, им лишь бы повод. Насчет папаши она так и не призналась до последнего, а мы и не настаивали, все почти уверены, что это Зудин. Ребята пытались его расколоть, но он не поддается, ну и черт с ним, главное, Люська счастлива, кажется, ей, кроме этого ребеночка, никто теперь и не нужен. Утром на планерке вместо того, чтобы обсуждать номер, придумывали, как назвать, и все сошлись на том, что Мишей (в честь перестройки), говорят, Люська согласна.

Днем я поехала в обком, вернула Русакову папку и сказала, что писать не буду.

— Но почему?

— Я вам уже говорила: у меня нет морального права его разоблачать.

Через пару недель статья под выразительным названием «Масленовщина» появилась в одной из центральных газет за подписью собкора. Я читала ее с ревнивым чувством и все время ловила себя на мысли: вот тут я бы не так сказала, а вот здесь он не дотянул, можно было и порезче, да и выводы очень уж прямолинейные, в лоб, по ним выходит, что Масленов — законченный злодей, а ведь он — продукт своего времени и своей системы, вот бы о чем поразмышлять. Потом спохватилась: чего это я рецензирую? Сама не захотела писать, теперь не умничай! Но вот что интересно: только прочитав эту, чужую статью, я сама поняла, наконец, почему отказалась. Моральные соображения — да, конечно. Но не только это, оказывается, смущало меня, а вот еще что. Ведь никто из нас сам ничего не расследовал, и собкор этот не расследовал, а просто воспользовался (как и я бы сделала, если бы стала писать) материалами «компетентных» органов. Да и написано, считай, не по собственной инициативе, а по заданию руководства, при этом направленность материала задана была с самого начала: разоблачить. Можно ли в этом случае быть до конца уверенным в том, что все написанное — правда или что это вся правда? У меня такое ощущение, что всей правды не знает на самом деле никто. При этом совсем не факт, что «вся правда» еще хуже. Может, она как раз лучше, чем ее сейчас изображают. Просто сегодня всем нужна именно такая правда, а какая понадобится завтра — еще неизвестно.

Мама говорит: «Ты слишком близко к сердцу все принимаешь, все эти масленовы, русаковы вместе с их обкомом не стоят твоих переживаний. Сколько, говорит, ты на них отпахала, а когда Юра умер, никто оттуда даже не позвонил и не выразил тебе соболезнование!». А я этого и не помню — кто звонил тогда, кто не звонил…

Одна мысль до сих пор не дает мне покоя: если бы я не задержалась в тот вечер в типографии, если бы не эта речь Горбачева, если бы мы не стали ждать полный текст, а дали короткий отчет ТАСС, если бы я оставила доводить номер Васю Шкуратова, а сама поехала домой часов хотя бы в десять, если бы я застала начало приступа… он был бы сейчас жив?

Дома пусто и холодно, и кажется, что до сих пор пахнет венками. Димочка теперь почти все время у стариков, я одна и, чтобы не реветь и не маяться, пишу по ночам эти никому ненужные «записки». Отвлекает, но не успокаивает.

…Вот и 1985 год кончается, мне уже 35, и как странно, что только сейчас, кажется, начинается в нашей жизни самое интересное.

Часть вторая. ИСКУШЕНИЕ

(середина 90-х)

Глава 8. Проездом из Парижа

Теплым сентябрьским утром 1996 года из вертящихся стеклянных дверей отеля «Мэдиссон-Кавказская» (бывшая гостиница «Интурист») вышел на залитый солнцем бульвар и медленно пошел в сторону городского парка среднего роста, плотный и загорелый человек в дорогом летнем костюме песочного цвета и узких темных очках. Накануне поздно вечером он прилетел в Благополученск из Ниццы, где не только прекрасно отдохнул, но и совершенно случайно свел знакомство с нужным человеком и даже заключил с ним своего рода сделку. Ради этой-то сделки он и полетел оттуда не в Москву, а прямо в Благополученск, предварительно заказав по телефону номер полулюкс в лучшем отеле города на имя Зудина Евгения Алексеевича.

Он шел, с удовольствием вдыхая знакомый запах южного лета и с любопытством глядя по сторонам. Город изменился, но не слишком. Ни одного нового здания не появилось, зато преобразились фасады старых, преимущественно одноэтажных беленых кирпичных домов постройки конца прошлого — начала этого, тоже подошедшего уже к концу века. Теперь на них, чуть пониже фронтонов с навечно выложенными кирпичом датами — «1895» или «1910» — лепились яркие вывески сплошь на английском языке, приглашавшие в казино, ночные клубы и особенно часто — в пункт обмена валюты. Из-под вывесок выглядывали между тем старые стены с облупившейся грязной побелкой и покосившиеся крылечки. Улица была похожа на сильно нарумянившуюся старую даму, у которой из-под слоя косметики проступают неизгладимые морщины лет. Кое-где еще видны были следы недавней избирательной кампании — на стене одного из домов болтался на ветру обрывок плаката с изображением прислонившегося к дереву президента почти в натуральный рост, у плакатного президента была оторвана половина туловища, а поверх оставшейся написано черной краской нехорошее слово.

На здании бывшего книжного, а теперь винного магазина с витриной, густо уставленной красивыми импортными бутылками, на уровне второго этажа блестела на солнце вывеска — «Элитные гробы из Германии. Тел. 663–522.». Прямо под ней стоял на одной ноге молодой человек лет двадцати в зеленой камуфляжной куртке и спортивном трико эластик. Опираясь культей и обеими руками на деревянный костыль, он смотрел перед собой застывшим, ничего не выражающим взглядом. На тротуаре, рядом с костылем стояла картонная коробка из-под кроссовок «Адидас», на дне которой голубело несколько мятых сторублевок. Прохожие старались не смотреть на молодого калеку и, поравнявшись с ним, опускали головы и убыстряли шаг. Человек в светлом костюме и темных очках, не дойдя до него нескольких шагов, вынул бумажник и достал сначала пятитысячную, а потом, передумав, десятитысячную бумажку и, стараясь не встретиться с молодым человеком взглядом, опустил ее в коробку. Тот едва кивнул головой, но даже не глянул вниз.

На месте, где когда-то стояла стекляшка кафе «Эхо», теснились коммерческие палатки с развешенными внутри и снаружи пестрыми тряпками турецкого производства, среди которых не сразу можно было заметить молоденьких девушек, одетых в турецкие же юбки и кофточки. Они сидели на низких табуретках, попивали кофе, покуривали и лениво перекликались друг с другом: «Люд, ты сегодня чё-нибудь продала?

— «Неа, блин, ничё…»

У бывшего здания обкома комсомола гость приостановился и прочел вывеску, согласно которой здесь помещался теперь клуб «Интим». Ниже мелкими буквами было написано: «Сексуальные услуги круглосуточно». Присвистнув, он двинулся дальше, размышляя, возможно, о превратностях истории, а возможно, о чем-то своем, не относящемся к увиденному. По обе стороны улицы росли все те же деревья — роскошные вековые платаны и клены, над ними было все то же небо — высокое и нежно-голубое; здесь, на самой середине улицы Исторической, город, и правда, чем-то отдаленно напоминал Париж.

Так хотелось думать Евгению Зудину, и так он думал. Он прошел уже несколько кварталов и только сейчас ему попался, наконец, на глаза газетный киоск. Газет было много — больших, маленьких, цветных и черно-белых, отпечатанных на шикарной бумаге и невзрачно-серых. Первыми сами лезли в глаза яркие обложки с огромными голыми грудями и задницами и перерезающими их заголовками: «В постели с депутатом…», «Русские девочки в борделях Стамбула», на самом видном месте лежала грязно-фиолетового цвета брошюра, озаглавленная: «Проститутки Москвы (путеводитель)». Зудин поморщился и спросил у старика-киоскера в черном берете и с орденскими планочками на рубашке: