Он вместе с отрядом накрыл склад наркотиков крупного дельца по имени Рик Бушар. В общей свалке и драке, которые затем последовали, Кардинал вдруг наткнулся на спрятанный в тайнике в шкафу чемодан, набитый деньгами. Он рассовал по карманам несколько пачек, а остальные предъявил в качестве вещдока. Дело было передано в суд, и Бушар получил срок.

Какое-то время Кардинал тратил эти ворованные деньги. Он оплачивал медицинские счета Кэтрин, а остаток вкладывал в образование Келли — она окончила лучшую в Северной Америке художественную школу и поступила в Йель. Но потом у Кардинала взыграла совесть, и без того мучившая его все эти годы.

Он написал письмо с признанием Кэтрин и Келли. И подал заявление с просьбой об отставке начальнику полиции Алгонкин-Бей, отдав еще не потраченные деньги на реабилитацию наркоманов. Делорм перехватила его заявление и отговорила его уходить в отставку. «Ты только лишаешь нас этим прекрасного следователя, и больше ничего, — сказала она. — Пользы от этого не будет никакой». В результате, и к несчастью, пострадала от его проступка только Келли. Ей пришлось до срока бросить Йель.

Тому минуло уже два года. Келли переехала из Нью-Хейвена в Нью-Йорк и перестала с ним разговаривать.

Конечно, «перестала» — это сказано слишком сильно. Иногда разговаривать с ним ей все же приходилось. Как, например, когда она приезжала в Алгонкин-Бей на похороны деда. Но теплота из их отношений исчезла. Разговаривала с ним она теперь резко, и голос ее срывался, словно его предательство повредило ей связки.

Кардинал рывком снял трубку и набрал номер Келли. Если ответит кто-нибудь из ее соседок, то к телефону Келли не подойдет. Произойдет заминка, после чего он услышит что-нибудь неуклюжее, вроде: «Простите, я думала, она здесь, а она, оказывается, вышла».

Но на звонок ответила Келли.

— Привет, Келли. Это папа.

Пауза, от которой у Кардинала упало сердце, как это бывает, когда опускается лифт.

— А, привет. Я как раз собиралась позвонить маме.

Этот голос… Верните мне мою дочь!

— Мамы сейчас нет. Она повезла своих студентов в Торонто.

— А когда она вернется?

— Послезавтра.

— Ладно. На днях позвоню.

— Погоди секунду, Келли. Как твои дела?

— Прекрасно.

— Как успехи на фронте изобразительного искусства?

— Ну, галерейщики из собрания Уитни не стоят перед моей дверью с протянутой рукой, если ты это имеешь в виду.

— Но ты хоть завела какие-нибудь полезные знакомства? Есть люди, которые могут тебе помочь?

— Я тороплюсь, папа. Мы в кино собрались.

— Ах вот оно что. На какую же картину?

— Точно не знаю. С Гвинет Пэлтроу.

— У тебя есть деньги? Прислать не надо?

— Я зарабатываю, папа. И могу сама себя обеспечить.

— Я знаю. Но Нью-Йорк — город дорогой. Если ты нуждаешься в деньгах, ты всегда можешь…

— Мне пора, папа.

— Хорошо, Келли. Хорошо.

Кардинал опустил телефонную трубку и невидящим взглядом уставился на дровяную плиту.

— Хитрый ход, — вслух произнес он. — На этот раз я все-таки своего добился.

Позже, уже в постели, Кардинал попробовал почитать хороший детектив, рекомендованный ему Делорм, но слова рассыпались и вытеснялись мыслями о Келли. Представлять, как она жмется и экономит, чтобы заплатить за квартиру в этом жестоком Нью-Йорке, ему было как нож острый. Но с другой стороны, он отлично понимал, почему ей так не хочется просить у него денег, и понимание это язвило душу, гнездясь где-то в районе грудной клетки.

Мало-помалу его мысли переметнулись, обратившись к мисс Имярек.

Эта рыженькая была примерно одних лет с Келли, но казалась куда менее искушенной. Бесхитростна, не от мира сего. Конечно, это могло быть просто результатом мозговой травмы. Кому же понадобилось убивать ее? Ревнивому любовнику? Параноику, себялюбивому неудачнику, не вынесшему сознания, что эти хорошенькие зеленые глазки теперь устремлены на другого мужчину? Трудно было вообразить ее как-то связанной с викинг-байкерами.

Две картины мысленно представлялись засыпавшему Кардиналу: белокожая хрупкая мисс Имярек с разметавшимися по подушке ярко-рыжими волосами и рентгенограмма ее черепа с пулей, засевшей в мозгу.

14

Рыжик сидела на больничной террасе в пижаме, халате и с всунутым в ухо наушником айпода. Охранника, сторожившего дверь в ее палату, она просила не сопровождать ее на террасу, но он не послушался, и она различала теперь в проходе его массивную фигуру.

Айпод одолжил ей доктор Пейли, айпод со скаченными из Интернета музыкальными записями. Добряк он, этот доктор Пейли. Это было видно по его круглому лицу, читалось в его лысой макушке, лучиках морщинок в уголках глаз. Доктор Пейли из тех, кто привык думать в первую очередь о других.

Рыжик знала, что целью его посещений были попытки разбудить в ней память, но доктор достаточно умен и дружелюбен, чтобы их общение не сводилось лишь к медицинскому воздействию. Всякий раз казалось, к ней заглянул, чтобы поприветствовать ее, добрый дядюшка. И музыку он записал хорошую. Группа, называвшаяся «Rocket Science», наяривала сейчас свой хит «Беги, беги, беги», и Рыжик не могла удержаться, чтобы не подпевать им.

Однако проводить время на этаже, так и кишевшем неудавшимися самоубийцами, было ох как невесело. Рядом с ней поместили трех девочек-подростков (две наглотались снотворного, третья резала вены). Хмурые, надутые, они то и дело требовали выйти покурить — настоящая беда для персонала, так как выпустить их без сопровождения было невозможно. Все остальное время они валялись в постели и, изнемогая от скуки, читали журнал «Teen People».

Был еще мальчик, моложе девочек-самоубийц, который постоянно плакал. Приходила медсестра, полная сочувствия и груженная медикаментами, и мальчик на несколько часов затихал, чтобы потом опять проснуться среди ночи и вопить с новой силой. Две ночи подряд Рыжик просыпалась раз в три часа, раз в два от душераздирающих рыданий и стонов мальчика, несшихся по коридорам, как бесплотные тоскующие духи Эдгара Аллана По. Так подумала она и удивилась, почему она помнит По, но не помнит, как ее зовут.

Тоска, беспокойство, тревога о будущем — возвращение в мир эмоций оказалось для Рыжика не слишком-то приятным. Иногда ей даже хотелось вновь стать равнодушной, бесчувственной — так нервнобольной мечтает о таблетке валиума. Ну а когда же наступит черед счастья? Веселья? Любви? Когда сможет она ощутить хоть какие-то положительные эмоции?

Память до сих пор не возвращалась, хотя были моменты, когда ей казалось, что вот-вот наступит просветление. Уже два раза ее бросало в жар от близкого узнавания собственной личности — так слепой чувствует приближение к нему другого человека. Так во сне «открываешь» для себя нечто безумно важное, судьбоносное, что немедленно исчезает при пробуждении.

Первое такое «полуузнавание» случилось, когда сестра внесла в палату букет цветов. На карточке было написано: «От вашего нового друга доктора Пейли». Она почувствовала моментальный подъем, когда вдруг вспомнила, кто это — доктор Пейли. Значит, она уже не забывает людей, едва они покидают палату! У нее даже мелькнула мысль, не ухаживает ли за ней доктор. Да нет, конечно же он просто пытается подтолкнуть ее память. Аромат лилий что-то смутно напомнил ей, погрузил в глубины какого-то давнего воспоминания. Что-то он ей напомнил, но воспоминанию не суждено было оформиться — ни в звуках, ни в зрительных образах, лишь тягучее беспокойство охватило ее.

А в прошлый раз Пейли зашел к ней и, лишь взмахнув рукой в качестве приветствия, плюхнулся на стоявший возле ее кровати стул и тут же начал болтать с ней. Но дело было не в беседе: ее потряс запах его лосьона после бритья. В мозгу, как столп, вознеслась уверенность: ей был знаком этот запах — древесно-лимонный, немного мшистый. Она отлично знала его, но откуда? Что так пахло? Наверно, она выглядела взбудораженной, потому что доктор Пейли прервался на полуслове.