— А проектор сюда господь бог принес? — невинно полюбопытствовал Лешка.

— В самом деле, Володька, хватит, — поддержал я. — Поиграли — и будет. Мы не в обиде, картинка великолепная…

— Дался вам этот проектор! Да где он? Где? И где его луч?

Луча и впрямь не было — сразу это до нас как-то не дошло Мы переглянулись.

— Может, голограмма? — неуверенно спросила Наташа.

Никто ей не ответил: представления о голографии у нас были примерно одинаково смутные. Кто его знает…

— Или мираж… — предположил я.

— Мираж? — переспросил Толя с убийственным презрением. — Где ты видел мираж ночью! Да еще с таким неземным пейзажем?

— Неземным? — настороженно повторил Володька. — Ты сказал: неземным? Верно ведь! А если это…

— …мир иной? — съязвил Лешка. — Вогнуто-выпуклые пространства? Тоже мне Гектор Сервадак! Робинзон космоса!

— А я верю, — тихо проговорила Наташа. Наверное, женщины больше вас подготовлены к восприятию чуда. — Это действительно «мир иной». Только — какой?

— Бред, — бросил Лешка, помолчал, потом развернул свою мысль более пространно: — Поймите вы, я сам фантастику читаю и почитаю. Но всерьез новая гипотеза может привлекаться лишь тогда, когда все более простые не объясняют факта. Это — азы корректности. Зачем звать пришельцев из космоса, когда загадки земной история можно объяснить земными же причинами? Зачем говорить об иных мирах, когда мы еще не выяснили, не галлюцинация ли это? Не мираж ли? Не какое-нибудь наведенное искусственное изображение? Мы не видим луча проектора? Но ведь есть и иные способы создания изображения. Мираж ночью? А вы точно знаете, что ночных миражей не бывает? Можете за это поручиться? Ты? Ты? Ты? — Он поочередно тыкал пальцем в каждого из нас. — Так зачем же зря фантазировать? Это всегда успеется.

Возразить было трудно. Мы стояли, молча вглядываясь в картину.

— Стоп! — сказал вдруг Володька. — Сейчас мы все проверим. Я мигом, ребята! — И он убежал к палаткам.

— А ведь это… «диво» появилось недавно, — сказал Толя. Так родилось это слово — «диво», «Усть-Уртское диво». — Часа три назад. От силы — четыре. Когда сушняк для костра собирали, я как раз между этими соснами прошел, тут еще куст есть, я об него ободрался, о можжевельник чертов…

— Любопытно… — Лешка закурил, спичка бросила блик на стекла очков. — Знаете, чего мы не сообразили? Проектор, проектор… А экран? Мы ведь его только вообразили: есть проектор — должен быть и экран. Ведь эта штуковина болтается в воздухе, как… Извини, Наташенька. Словом, висит. Правда, сейчас умеют создавать изображения и в воздухе, насколько я знаю.

— Возможно. — Толя похлопал себя по карманам. — Дай-ка сигарету, я свои в палатке оставил. Спасибо! Как вы думаете: почему оно не светит? Ведь там — день, а сюда свет не попадает… Слушайте, а что Володька задумал, а?

— Увидим, — коротко сказала Наташа.

Лешка тем временем обошел сосну, ограничивавшую «диво» справа, и сразу же исчез.

— А отсюда ничего не видно. Только сгущение какое-то в воздухе. Сейчас я его общупаю.

— Давай вместе, — сказал я и пошел к нему.

Уже начало светать, и мы ориентировались свободнее. Сразу же за деревом начиналось, как сказал Лешка, сгущение. Воздух быстро, на протяжении каких-нибудь двадцати сантиметров, уплотнялся, превращаясь в конце концов в твердую, идеально гладкую, прохладную на ощупь стенку, полукругом идущую от дерева к дереву. Дотянуться до ее верха мы е сумели, даже когда Лешка взобрался ко мне на плечи.

Вернулся Володька в сопровождении Чошки. Чошка полугодовалый кобелек; если верить Володьке, карельская лайка. Их два брата одного помета — Чок и Получок; это охотничьи термины, значения коих я никогда не понимал. Чок — интеллектуал. При любой возможности он садится и предается размышлениям, уставясь в одну точку и сосредоточенно морща нос и лоб. Наташка утверждает, что это у него «наружные извилины».

Володька притащил свою гордость и предмет всеобщей зависти усть-уртских охотников — скорострельный охотничий «манюфранс», изящный, легкий, с полупрозрачным прикладом из какого-то пластика. В день восемнадцатилетия его подарил Володьке Трумин, сам заядлый охотник, купивший ружье во время не то конгресса, не то симпозиума в Лионе и потом два года сберегавший для этого случая.

— Смотрите! — Он показал на какую-то точку в зеленом небе «дива». — Видите: птица не птица, летает что-то такое, птеродактиль тамошний?

Приглядевшись, мы убедились, что эго не просто точка, а крохотный черный треугольник, по-орлиному пишущий в небе круги. Володька вскинул ружье, прицелился. Грохнуло. Полет треугольничка словно сломался, на мгновение он замер, а потом наискось скользнул вниз. Володька опустил ружье.

— Ну что, Лешенька? Мираж? Галлюцинация? Диапозитив?

Лешка смолчал.

— Н-да, «диво»… - раздраженно проворчал Толя.

И вдруг мы вздрогнули от Наташиного истошного:

— Чок! Чок!

То ли, пошевелив наружными извилинами, Чок решил принести хозяину добычу, то ли ему просто захотелось посмотреть поближе, что там такое, — трудно сказать. По словам Наташи, он легко, одним прыжком проскочил между соснами — туда, в экран, в картину, в «диво», - на миг остановился обалдело и помчался вперед, оставляя ямки следов.

— Чок! — заорал Володька. — Чок! — Он пронзительно засвистел, но Чок проигнорировал все наши призывы. Характерец у него всегда был более чем самостоятельный…

В какой момент Володъка ринулся вслед за ним, я не заметил. Только улышал сдавленное Лешкино: «Стой, кретин!» — а потом меня сшибло, и мы оказались на земле — все трое: Лешка, Володька и я.

— Держи его! — скомандовал Лешка, и я рефлекторно вцепился во что-то, не то в руку, не то в ногу, успев предварительно получить хороший удар по скуле.

— Вот теперь вы и в самом деле ополоумели! — Над нами стояла Наташа. Она сказала это так отчужденно, что мы сразу остыли.

— Где мои очки? — спросил Лешка, поднимаясь на ноги; вид у него был сконфуженный и обезоруженный. — Никто их не видел?

— На. — И Наташа отвернулась, глядя в «диво».

Мы тоже посмотрели туда. Багровое солнце поднялось выше, теперь оно стояло градусов под тридцать. А из песка фантастически быстро, как в замедленной киносъемке, прорастали какие-то черные стебельки. Вблизи они еще только высовывались на поверхность; по мере удаления они становились крупнее и на глазах раскрывались навстречу солнцу, напоминая выгнутые стрекозьи крылья. Чок потерялся в их зарослях.

Володька вскочил, протянул мне руку. Я тоже поднялся и отряхнул брюки и рубашку от хвои.

— В герои первопроходцы захотел? — спросил Лешка зло. — А? А как вернуться, ты подумал? А если там воздух ядовитый?

— Чошка-то там дышал, — возразил Володька,

— Допустим. Но про всякие местные вирусы и прочую мелочь мы понятия не имеем… И вообще, пора кончать эту самодеятельность. Хватит. Так знаете до чего доиграться можно?

— До чего? — наивно спросил Володька. Лешка промолчал.

— Что ты предлагаешь, Леке? — поинтересовался я.

— Для начала — пойти позавтракать. И посоветоваться. А там видно будет.

Поминутно оглядываясь, мы молча пошли к палаткам.

За завтраком было решено, что Толя с Наташей отправятся в город. Напрямик отсюда до Греминки километров тридцать, так что, идя налегке, к последней электричке на Усть-Урт успеть можно. Вот только- как притащить сюда «научную общественность»? Лешке пришла мысль обратиться к Трумину: он знает нас и должен поверить, а там уже поверят ему — как-никак, доктор исторических наук, профессор.

И мы осталась втроем.

Володька весь день просидел перед «дивом», хотя кидаться в него очертя голову уже не порывался. Чок не появлялся, даже не вернулся по собственному следу. Что с ним? Настроение у нас было смутное: и подавленное, и одновременно приподнятое, ибо мы соприкоснулись с чудом, и тревожное, потому что неизвестность всегда порождает тревогу… Солнце «дива» закатилось около шести часов вечера. Теперь между деревьями повис провал почти абсолютной тьмы, кое-где пронзенной тончайшими жалами мелких и редких звезд. Но чернота этого провала казалась… Как бы это сказать? Живой, что ли? Да, другого слова, пожалуй, не подобрать.